Забытое родное слово вошло в него с такой радостью и болью, что он застонал. И, опустившись рядом с ней, поцеловал край ее юбки, ощутив жесткое прикосновение сукна, как ласку забытого детства.

— Разве вы… недавно?

— Конечно, — ответила она и, встретив пораженный, неверящий его взгляд, сделала широкий жест, подняв палец к небу и прочертив прямую линию вниз…

Он постоянно слышал разговоры об английских и советских парашютистах, они казались ему измышлениями паникеров. Теперь он со всей полнотой понял, как ограничено было его существование: происходящее за стенами крошечного затхлого мирка воспринималось как нереальное.

Он чувствовал себя так, словно вдохнул другого воздуха, воздуха вершин, и в этот час ни о чем не жалел, ни о чем не вспоминал, словно уже был вознагражден одним этим ее коротким жестом, означавшим, что он чего-то стоит, во всяком случае — доверия!

Разгорался жаркий день, чувствовалось, что деревушка далеко внизу плавает в зное. Но потоки его не доходили сюда, дыхание ветра входило в него легким ознобом, а может быть, это было от волнения и от горькой радости, подымавшейся в нем при звуках неизъяснимо прекрасной русской речи.

— Нужно легализовать двух человек в этом городишке. У них документы не очень… Но все же могут служить основанием для обмена. Это легко сделает начальник полиции. Если захочет, — говорила Мария.

И хотя речь шла о деле непростом и даже рискованном, ничто не казалось Лавровскому трудным.

— Захочет, — ответил он твердо. У него не было и тени сомнения в том, что он все сделает, продиктует Дарю нужные действия… Ему доставляло радость представлять себе, для кого и для чего это послужит.

Понимает ли эта женщина, что она для него сделала? Или, поглощенная своим большим делом, вовсе не думает о нем, таком маленьком винтике в огромной, вероятно, и сложной машине.

Он представил себе этих людей, наполненность каждого их мгновения, а ведь только один этот час стоил десятков лет прожитой им жизни.

— Когда вы сможете переговорить с Дарю? — спросила она.

— Когда хотите. — Он подумал: — Но лучше, если я поведу с ним разговор при обычных обстоятельствах, когда он здесь будет. Это, видимо, в ближайшую субботу. Так можно?

— Можно. Я оставлю вам документы этих людей и исчезну…

— Вы вернетесь за ними? — испуганно спросил он, как будто с нею вместе исчезнет связь его с только что открывшимся миром.

— Конечно. Вы дадите мне знать, что все благополучно, что документы готовы.

— Каким образом?

— Я дам вам телефон, по которому вы позвоните, спросите мосье Дегара и скажете, что вам нужны последние номера «Цюрихского вестника». Вам ответят, что будут пересланы…

Он лихорадочно соображал: почему она уйдет, не дождавшись субботы? Потому что не верит до конца в успех предприятия? Или не верит ему? От одной этой мысли кровь бросилась ему в лицо.

— Если что-нибудь помешает… Если документы не будут выправлены — не звоните! Мы будем ждать неделю: может быть, не в субботу, а в следующее посещение Дарю…

— Нет, в эту субботу, — пообещал он.

— Отлично. А теперь надо оправдать эту нашу прогулку, — заметила она и открыла папку. Она достала незаконченный этюд и укрепила его на крышке папки.

Кто она? Действительно художница? Он не решался спросить. Он подумал, что если ей тридцать, значит, они какие-то годы жили в одно время в России. И эта простая мысль почему-то поразила его. Как странно, что они встретились здесь. И идет жестокая война, в которой она заняла свое место. А он? Будет ли он приобщен к их борьбе? Или все ограничится его помощью в деле с Дарю? Как ему распорядиться дальше своей жизнью?

Он вспомнил домогательства Эммы, план возвращения в рейх… Все это показалось ему таким далеким, словно он смотрел в перевернутый бинокль.

Она уже закончила и закрывала свою папку. Вдруг беспокойство охватило его: как он не подумал об этом раньше?

— Жанье в порядке?

— Да, но он больше сюда не придет.

Раз так, то, верно, ему следовало поговорить с ней о своих делах, но, вероятно, это все-таки будет удобнее, когда документы окажутся в его руках, когда он что-нибудь сделает для них. Для них? В такой же степени он делал это для себя.

В сумерки Мария покинула отель, пообещав вернуться вскоре. Эмма, питавшая симпатию к Жанье и его подруге, проводила ее немного по дорожке, змеившейся но склону. Стоя у ворот, он смотрел им вслед. Они шли, о чем-то оживленно болтая, и ему вдруг остро представилось, какие разные миры несут в себе эти женщины. Вот они расцеловались… Эмма возвращается, а он еще долго видит удаляющуюся Марию — такую обычную здесь фигуру: девушка с папкой на длинном ремне через плечо, с плоским ящиком в руке. Он увидел перед собой ее руку: не по-женски крупную, с неотмытыми следами краски… «Доченька. Была бы цела!» — так неожиданно подумал он.

Он нисколько не волновался ни перед свиданием с Дарю, ни тогда, когда его незначительная фигура с плоским лицом в пышных каштановых бакенбардах показалась в проеме двери. Роже Дарю, склонный к фантазиям, витавший в своих мечтах далеко от захолустья, в которое был закинут превратностями судьбы, не сулил никакой опасности, ни даже затруднений Лавровскому.

На лице Дарю он прочел обычное удовольствие от предвкушения игры, он был «правильным» игроком: все неудачи за зеленым столом он забывал, едва раздавался хруст распечатанной колоды, и он вперял взгляд в пеструю рубашку лежавших перед ним карт, этих вестников возможного успеха, которые он собирал в руке привычным движением, словно обласкивая каждый лист.

Можно было бы сказать, что он упивался самим процессом игры, великим отвлечением, которое она несла. Но Дарю был сам по себе отвлечен от действительности. К тому миру фантазии, в котором он жил, существовал только один мостик: крупный выигрыш. Крупный выигрыш, который делал бы возможным осуществление его мечтаний.

Несостоятельность их заключалась в том, что игра здесь хоть и была крупной, но ненастолько, чтобы мечтатель полицейский мог оказаться хотя бы у подножья большого успеха. В этом и раскрывалась особенность его характера. Все, что существовало вне игры, Дарю принимал как декорации, в которых разыгрывалась главная драма его жизни, драма, в конце которой ему виделся желанный апофеоз.

Для других партнеров покер был лишь средством времяпрепровождения, и они со скрытой, а иногда и с откровенной насмешкой относились к страсти Дарю. И только Лавровскому было понятно стремление уйти от убогости существования, от его бесцельности хотя бы на короткий срок, наполненный сильными чувствами, которые не на что обратить в обыденной жизни.

Дарю, как всегда, пришел первым, и Лавровский принял мгновенное решение: именно в эти минуты, когда Дарю полон ожидания и надежды, все скользит как бы мимо него… Все, кроме того, что касается игры.

Прикидывая, как может отнестись Дарю к его словам, как может принять новые обстоятельства: возможность перечеркнуть карточный долг, достигающий значительной суммы, а взамен оказать услугу, услугу в сфере своих обязанностей и, в общем, без особого риска… Раздумывая об этом, Евгений Алексеевич решил не откладывать разговор.

Он говорил о том, что в затруднительное положение с документами попали два его земляка, они — бывшие офицеры, его сослуживцы; он намекнул, что во Франции им грозили неприятности, связанные с делами внутри эмиграционных кругов: в них всегда кто-то с кем-то сводит старые счеты, — покушались на человека, заподозренного в предательстве… Словом, чисто внутренние эксцессы. Лавровский знает этих людей по молодым годам и ручается, что никаких неприятностей впредь от них не будет: и они уже не те, и время другое…

Дарю слушал с интересом, и в глубине его желтоватых глаз вспыхнула жадная искорка, которая, словно сигнальная лампа, разгоралась в пылу азарта: он понял возможность освобождения… Освобождения от долга, может быть и не очень заботившего его в силу свойственной ему беспечности… И все же ощутимого, как нечто связывающее свободу игры, ее размах.