Когда я пришел в себя, уже встал ясный день, il dottore продолжал чтение, но лошадей в промежутке должны были сменить, потому что раньше сивой, а теперь вороной масти, они ехали дальше без малейших признаков усталости. Как я узнал, карлик Гог, возможно, по причине своего происхождения из черной Африки, обладал зрением, позволяющий ему видеть ночью, словно днем, что позволяло ему управлять повозкой в любое время суток.

Понятное дело, тогда я понятия не имел, что, принимая приглашение il dottore, я безапелляционно меняю свою жизнь, вступая на опасную, хотя и ужасно увлекательную, тропу.

Ведь кем я был раньше? Пареньком из Розеттины, с незавершенным образованием, которое могла мне предоставить провинциальная иезуитская коллегия; пацаном, практически не знающим жизни, ибо воспитывался я под колпаком, среди домашних, близких и друзей, и до того времени, когда из чистого любопытства выбрался с юным графом Мальфиканте в Монтана Росса, чтобы подсмотреть игру богачей в шабаш, что стало причиной больших неприятностей, верил, будто бы весь мир добр, мил и справедлив. Прибавлю еще, что мой мужской опыт ограничивался двумя одноразовыми встречами с женщинами, из которых одна была колдунье, а втора – куртизанкой. Тем не менее, в первые сутки, проведенные в карете, я не предполагал, что встреча с il dottore может быть чем-то большим, чем случайным приключением.

Зато я размышлял над тем, что же вызвало, что он, подобно мне, выбрался в дорогу окольными путями, причем гнал так, словно за ним гнались все черти? Неужто, как и я, он убегал от врагов?

Я слышал, что в Неаполитанском королевстве в последнее время началась охота на колдунов и ведьм. Так, может, он был одним из них? Ведь на беглеца он никак похож не был. Ибо никогда он не оглядывался назад, смотрел постоянно вперед, в городках не боялся вступать в толпу ни расспрашивать про определенные события и людей – смысл этих расспросов дано мне было понять нескоро.

Около полудня мы вновь остановились возле реки, где Мастер приказал мне выкупаться; когда он сделал это сам, не знаю, во всяком случае, никаких запахов он не выделял. Гог нырнул в окрестные заросли и через время, нужное, чтобы раз пять прочесть "Отче Наш", вернулся, неся двух диких уток со свернутыми шеями. Очень скоро от костра разошелся аппетитный запах.

Поскольку я не видел, чтобы карлик пользовался луком или другим смертоносным орудием, я спросил у il dottore, каким образом его слуга словил пернатых?

- А они сами к нему пришли, - ответил тот. – У Гога имеется много примет святого Франциска, всякий зверь по-доброму льнет к нему.

- Так ведь святой Франциск никогда бы не свернул утке шею, - заметил я.

- А ты в этом уверен? – внимательно поглядел на меня il dottore. – Ну да, в одном из агиографических житий я читал про голубок, которые, выщипывая одна у другой перья в полете, сами прыгали в супчик святого, когда тот, поваленный болезнью, отказывался принимать бульон.

Во время еды Учитель провел небольшой examen, исследуя, как мне казалось, уровень моих знаний, мы разговаривали много, перескакивая с астрономии на литературу, и от изобразительных искусств к алгебре.

- Ты знаешь достаточно много, чтобы подозревать, что ничего не знаешь, - сделал он под конец заключение. – Но мы над этим еще поработаем.

Я посчитал это заявление голословным, поскольку долго с ним пребывать не собирался. Имелось у меня вполне четкое намерение, что как только мы очутимся поблизости от Павии, покинуть его в чем-то даже милую компанию и присоединиться к графу Лодовико. Несмотря на определенное образование – заточенное на роль чиновника, бакалавра или священника – мне снилась рыцарская карьера, никак не ассоциирующаяся глупому вьюношу с грязью, потом и кровью, чаще всего, собственной, а только лишь со славой, уважением и обожанием со стороны прекрасных женщин.

Эти мечты развеялись на четвертый день нашего совместного путешествия в одном придорожном постоялом дворе, на вывеске которого имелся неумело намалеванный черный конь, который с одинаковым успехом мог быть черным котом, откуда Учитель вышел хмурый и достаточно сильно озабоченный.

- Тебя разыскивают, Альфредо Деросси, - очень серьезно сообщил он. – Твои розеттинские враги распространили сообщения среди доминиканцев, а те привлекают всяческих отбросов, дабы, поймав тебя, доставить в Розеттину с целью допроса по делу дьявольских оргий. Ничего доброго это не обещает. Так что скажи-ка мне лучше, как на святой исповеди, в чем там было дело, и даю тебе свое слово, что, в чем бы ты ни признался, инквизиторам я тебя не выдам.

Тогда я рассказал ему про свою ночную эскападу с молодым графом Мальфиканте в Монтана Росса, где мы стали свидетелями противоестественных игрищ, которые, при щепотке злой воли, а таковой fra Джузеппе, de facto правящему городом хватало даже с избытком, можно было бы признать за сатанинский шабаш. Не тая ничего, рассказал я и о собственном развратном упоении в объятиях сладостной Беатриче – на четверть светской дамы, на четверть – ведьмы, на четверть - проститутки и на одну четверть – чего уже тут скрывать – святой.

Учитель, не прерывая, выслушал меня, после чего заявил, что ради собственной безопасности я должен хотя бы год оставаться в укрытии, поскольку, даже если приказ о моей поимке будет отозван, никто, кто задумал схватить меня, этого и не заметит.

- С объявлениями о розыске точно так же, как и с клеветой, - заявил он. – Репутацию испортить легко, исправить сложно, и все это походит на художественную штопку утраченной девственной плевы. Даже в императорском лагере ты не будешь в безопасности, поскольку за твою голову назначили вполне приличные денежки, а нет такой крепости, которую бы не взял осел, лишь бы он был нагружен золотом.

- Что же мне тогда делать? – спросил я, с трудом пряча испуг.

- Оставайся со мной. Я же сделаю тебя невидимым.

Поначалу я подумал, что он применит какую-нибудь тайную микстуру, а в багаже у него было множество бутылок, коробочек и алембиков[3], которая либо сделает меня невидимым, либо придаст моему лицу вид отвратительного отверженного, к примеру, прокаженного, пораженного тяжелейшей лепрой, но он выбрал гораздо более простой метод. Il dottore приказал Магогу гладко выбрить мою физиономию, волосы уложить в прическу (что удалось просто превосходно – рука у великана была нежной, словно у греческой массажистки), затем кожу на лице слегка отбелить, губы сделать краснее, и под конец – облечь меня в женские одежды. Таким вот образом он превратил меня в женщину, если и привлекающую чьи-нибудь взгляды, то кавалеров, а никак не инквизиторов-доминиканцев.

Когда я спросил Учителя, откуда это у него взялись такие красивые дамские одежки, тот ответил, что до недавнего времени в путешествиях его сопровождала любимая дочка.

- И что с ней случилось? Умерла? – спросил я.

- Хуже, - тяжело вздохнул il dottore.

- Пошла в монастырь?

- Еще хуже. Вышла за какого-то богатого дурака, и теперь нянчит ему короедов, вместо того, чтобы, как я, посвятить себя науке и приключениям.

У меня была громадная охота спросить по ее мать, но как-то неловко себя чувствовал, а кроме того, узнавая ближе il dottore и его необычные возможности, я совершенно не удивился, если бы он родил ее сам, вполне возможно, в компании с Магогом.

Тогда, путешествуя с ними последующие месяцы, я внимательно слушал уроки Учителя и глубже знакомился с различными книгами, которые я знал, в основном, лишь с чужих слов: Аристотеля, Платона, но еще Парацельса, проклятые церковью работы Коперника, а для равновесия Malleus Maleficarum (то есть, по-нашему, Молот ведьм), произведение, написанное более ста лет назад двумя доминиканцами, Якобом Шпренгером и Генрихом Крамером, заставляющую покрываться холодным потом каждого, пытающегося продвинуться в своих исследованиях и размышлениях за границы наук, допускаемых Церковью.

Все это время я задавал множество вопросов. Например, о вере моего наставника. Нигде в карете я не видел религиозных символов; с другой же стороны il dottore здоровался с людьми католическим приветствием, снимал головной убор перед храмом, не избегал священников, не любил он и особо гадких анекдотов на их тему. Он не ругался, как иные, охотно оскорбляющие честь Святейшей Девы или Божье Тело. Другое дело, что я не слышал, чтобы он вообще когда-либо ругался.

Бывали мгновения, когда, путешествуя в его карете, у меня появлялось чувство, будто я сопровождаю самого дьявола, тем не менее, никогда не случалось такого, чтобы кого-либо, включая и меня, он вводил в искушение. Сегодня мне кажется, что была у него громадная обида на земную Церковь и ее официальные власти, тем более, после тех интенсивных контактах, в результате которых на его теле остались следы бича, растяжений и вырванных ногтей. В Испании его даже сжигали на костре, что – если бы не то, что из этого нелегкого положения он вышел целым – особой сенсацией и не было бы, потому что там сжигают гораздо больше фальшивых прозелитов и еретиков, чем дров. И тут нечему удивляться – зимы, если не считать Астурии, на полуострове мягкие, зато факт того, что он выжил, перешел в историю иберийских народных развлечений. По ходу проводившегося в городе Памплона auto da fé, украшением которого должно было сожжение il dottore, сорвалась гроза с молниями, вода залила костер, а молния ударила в почетную трибуну, убив епископа, по происхождению, как говаривали, как и Торквемада – иудей; а под конец порыв ветра перебросил огонь на помещения для быков располагавшейся рядом Plaza de Toros, освободив 50 приученных к корриде животных, которые рванули в толпу, вызывая всеобщее замешательство и настолько громадную панику, что никто не помешал смешавшемуся с толпой Гогу перерезать веревки своего хозяина, занести его, потерявшего сознание, в повозку и галопом покинуть город.