Тем временем мы спустились с апеннинских высот, и сделалось ясно, что мы направляемся в Венецию; но, прежде чем добраться до Серениссимы, нас ожидала переправа через реку По. Учитывая награду, назначенную за мою голову – по мнению Учителя, излишне вздутую, словно бы я был святым Варфоломеем, и усиленные проверки на мосту, мне грозила опасность разоблачения.

Так что я предложил, что удалюсь от кареты il dottore и преодолею реку вплавь, поскольку плаваю как рыба, ни водоворотом, ни предательских течений не боюсь. В общем, меня подвезли в довольно укромное местечко, где, переждав какое-то время, пока экипаж удалится, я начал уже раздеваться, как вдруг услышал громкий голос:

- Оп-па, дорогая синьорина! Если собираешься выкупаться, то предупреждаю: место это весьма опасное, и кучу смельчаков из гола в год оно заглатывает, словно ненасытная Сцилла вместе с Харибдой.

Можно было бы сказать, что везет мне на мужчин у реки, если бы их намерения всегда оставались столь же чистыми, как у моего Учителя. На сей раз появился человек молодой, всего на пару-тройку лет старше меня, с решительным настроением, резким взглядом и несколько двузначной усмешечкой, таившейся в усах.

В этот момент мне следовало бы сгореть румянцем, только я не очень-то знал, как это делается, потому лишь вежливо поклонился и поспешно накинул едва снятую накидку.

- Тысяча чертей, - продолжал незнакомый кавалер, - мне казалось, будто бы я знаю всех красивых дам по соседству, но, синьора, удовольствия познакомиться с тобой не имел. Меня зовут Ахилле Петаччи делия Ревере, а как зовут тебя?

- Альфреда… - выдавил я из себя как можно более тонким голоском, напрягая все остроумие, чтобы выдумать имя; но единственное, что пришло мне в голову, это воспоминание о беспородном псе, встреченном минут пять назад. - …Il Cane. Ну да! Альфреда Иль Кане.

- И как же это случилось, синьора, что ты оказалась так далеко от тракта? – продолжал допрос молодой человек.

- Я поспорила со своими сестрами на золотой дукат, что сама переплыву реку.

- Честное слово, синьорина весьма решительна и любит рисковать. Вот только советую тебе судьбу не искушать, но воспользоваться моим предложением.

- И что это за предложение?

- В паре сотен шагов вверх по течению у меня имеется лодка, на которой я легко переправлю синьорину на другой берег.

- И сколько это будет стоить?

- Самое большее – чмокнуть в щечку.

На это я согласился, совершенно не предполагая, что термин "чмокнуть" может быть таким же растяжимым, как панталоны, что носят султанские наложницы. Едва лишь мы отбились от берега, Ахилле, вместо того, чтобы плыть на другую сторону, направил лодку к покрытому лесом острову, в то же самое время пожирая меня взглядом и расписывая комплименты. До меня мигом дошло, к чему это он клонит.

- А синьор ведь обещал меня на другой берег доставить… - плачущим тоном начал я, только тот насильник, не обращая внимания на мои протесты, весла бросил и ко мне придвинулся, одной рукой облапав в поясе, вторую же пытаясь сунуть мне между ног, чего, ясное дело, я позволить ему не мог, и не только из чувства приличия.

В общем, заехал я синьору Петаччи делия Ревере в рожу так, что тот свалился в воду и, пока, фыркая и кашляя, он не выплыл на поверхность, я быстро удалился вместе с течением По, пропуская мимо ушей мольбы и просьбы, чтобы я остался и не стал виновником физической и духовной смерти такого замечательного молодого человека, ибо, только лишь увидев меня, он воспылал любовью.

На другом берегу я быстро дождался карету il dottore, который заявил о моей правоте, когда я выбрал дорогу вплавь, поскольку на мосту их тщательно проверяли, разыскивая, в особенности, людей, в чем стражникам помогали громадные псы, привезенные герцогом Феррары с севера.

Я надеялся, что это событие останется в моей биографии только лишь забавным эпизлдом, хотя – как утверждал мой Учитель – синьоры делиа Ревере были из тех людей, с которыми задираться не стоило. Старый Галеаццо Петаччи был кондотьером, ответственным за смерть множества невинных людей, сам он от обычного siccarо, через должность capitano группы наемников, служивших самым различным хозяевам, добрался до титула барона с должностью камергера папского двора. Сын его, если хотя бы отчасти унаследовал характер отца, должен был быть тем еще бандитом, и уж наверняка – что он как раз и доказал – распутником.

* * *

Венеция. В последующие годы я неоднократно посещал этот необыкновенный город среди лагун, но первое впечатление всегда остается самым сильным. До конца своих дней я буду помнить момент, когда с борта нашей лодки, обогнувшей купу растительности и плывущей со стороны Кьоджи, я неожиданно увидал это чудо, дерзко вырастающее из глинистого основания над поверхностью воды – лес, башни и колокольни, с толкучкой домов, напирающих один на другой в многовековом сражении, с тысячами лодок, галер и судов, шастающих по лагуне словно работящие пчелы вокруг гигантского улья.

Жилище мы сняли возле церкви Сан Паоло, возведенной, как говорят, еще в VIII столетии, когда Венеция, последний refugium (убежище – лат.) обитателей близлежащей суши, убегавших от варваров на болотистые островки, только лишь начинала свой марш к величию. Лишь краткая прогулка отделала нас от возведенного недавно, но уже знаменитого моста Риальто, необычной епменной конструкции, заменившей предыдущий деревянный мост со средней подъемной частью. Тому мосту было уже много лет, когда во время карнавального парада, который венецианцы так любят, он завалился под тяжестью собравшейся на нем толпы. Я даже сделал углем эскиз той трагедии. Образ того же события написал и темперой, но уже через пару лет. Черпая вдохновение и "Пожара Борджо" Рафаэля, я пытался передать мгновение, в котором ломается не только мост, но и замечательное настроение сановников, наблюдающих из окон дворца шествие лодок на Канале Гранде. Эскизно изобразил я и панику среди дам и кавалеров, плывущих в гондолах, когда вся конструкция валилась им на головы, те отчаянные действия зевак и перекупщиков, чтобы не рухнуть в воду, ну и последние судороги тонущих. И хотя я напрягал все свое воображение и естественный дар умелой руки, разве мог я полностью передать движение, крики, не говоря уже про запахи пыли, рыбы, соли и смерти?

- Думаю, что ты родился слишком рано, Альфредо, - сказал Учитель, когда со вздохом, выдающим чувство неудовлетворенности, я показал ему свои рисунки. – Когда-нибудь твои мечты о фиксации текущего мгновения с возможностью его повторного осмотра станут возможными и несложными.

Я посчитал эти его слова шуткой, забывая о том, что если il dottore провозглашает какое-то предсказание, он никогда не шутит.

Я понятия не имел, сколько еще времени мы будем забавляться в Венеции. Каждый день мой Учитель приклеивал себе седую бороду и пейсы, переодевался в одеяния ученого-еврея, после чего отправлялся на серверную окраину города, где располагались местные иудеи, иногда эту окраину называли Гетто от стоявшего там когда-то кирпичного завода. Не желая тратить время понапрасну, после пары дней, когда я бегал в дамском платье и в компании Магога (чтобы тот гонял настырных ухажеров) по церквям, переполненным шедеврами изобразительного искусства, и осматривая дворцы с улицы, решил я усовершенствоваться в живописном умении и найти работу в мастерской кого-нибудь из венецианских художников. Там, впрочем, я у не собирался переодеваться.

Нахождение подходящего учителя оказалось делом более трудным, чем я предполагал, ибо времена великих художников этого города уде минули; Веронезе и Тинторетто умерли, а новые еще не родились, как будто бы творческая энергия покинула город святого Марка, а гений кисти и грифеля перебрался за Альпы, в основном, в прохладные Нидерланды. Местные художники )хотя следовало бы сказать: ремесленники) занимались, в основном, копированием старых мастеров по заказу богатых приезжих или же концентрировались на написании портрета за один день, чего нельзя определить иначе, как халтура. Но были ли они хуже Маркуса ваг Тарна из Розеттины, которого, если не считать меня, maestro называла только его слепая модель? Как художник, Маркус, прежде всего, был теоретиком, всякие мелочи его не интересовали. Ему случалось нарисовать лошадь с пятью ногами или флажки, трепещущие совсем в ином направлении, чем дул ветер. Но рассказывал он красиво, так что его уроки я слушал в охотку, прежде всего, поглощая атмосферу мастерской. – в которой было множество гусиных перьев, кистей, привозимых с севера карандашей их кумберлендского графита, беличьих шкурок, необходимых для изготовления кисточек, которыми пишут миниатюры. А запах мастерской творца – та фантастическая взвесь льняного масла, белка, эссенции из грецких орехов, различных клеев, гипса для моделей, скипидара, лаванды, сажи и мела, смолы и олифы… В Венеции же эта смесь дополнялась незабываемой вонью каналов и рыбы. Разве что если дул ветер с моря, тогда в букете преобладала сырость и соль. Думаю, что именно по причине тех впечатлений я ровно две недели терпеливо учился у одного местного художника с Джуидекки, совершенствуясь в искусстве смешивания красок, а так же в композиции и перспективе, в чем maestro Бернардо был весьма умелым. Но наиболее умелым он оказался в написании непристойных миниатюр, служащих, чтобы вызвать плотское возбуждение. Вот их с огромной охотой покупали ослабленные возрастом нотабли, а особенно часто – священнослужители высших рангов. Мне самому поручили копировать такую прелестную пакость, на которой Венера орально ласкала маленького Амурчика, не обращая внимание на то, что со стороны пятой точки мальцом пользовался мускулистый Марс. Признаюсь честно, что вся эта соблазняющая тематика плохо на меня повлияла, потому что сразу захотелось прикосновения теплого женского тела, несмотря на то, что до сих пор пользование платной любовью вызывало во мне отвращение. Меня начали мучить непристойные сны, и я уже почти что готов был отправиться на поиски какой-нибудь куртизанки, как вдруг на нашу квартиру возвратился il dottore, необычайно чем-то взволнованный.