- Делай все так, словно бы сам верил, будто бы то, что видишь, происходит на самом деле.

Совет был непонятен: эксперимент, даже если в нем скрывался какой-то шарлатанский фокус, приковывал чувства настолько, что не было времени распыляться. Учитель, разжег очаг и посадил меня возле мехов, чтобы я питал печь воздухом, в котором, по его мнению, находился некий элемент, возбуждающий пламя. Сразу же жара сделалась настолько страшной, что мне пришлось раздеться до рубахи, а пот стекал с меня словно жир с поросенка, которого вращают на вертеле. Краем глаза я видел, что Кларетта все время внимательно следит за мной, облизывая свои тонкие губы. Она вместе с остальными зрителями уселась кругом, в полутора десятках локтей от печи. Любопытство боролось с недоверием.

Когда огонь достиг воистину адской степени, il dottore вытащил два мешка и высыпал на стол перед собравшимися три горсти монет. То были медяки в самом паршивом состоянии: грязные, покрытые патиной и поломанные, которых не принял бы ни один уважающий себя ростовщик. Никакая серебряная (что уж там говорить о золотой) монетка не затесалась туда даже по ошибке. Мой Учитель набрал всю эту денежную чернь на лопатку, после чего засыпал все в большой горшок. Потом, бормоча про себя какие-то тайные слова, вытащил стеклянную бутыль и начал засыпать красный порошок, который шипел в огне, словно живое существо, брошенное на политую маслом сковороду.

- Это есть тинктура, в которой заключена суть трансмутации, - пояснил il dottore собравшимся. – Некоторые называют ее философским камнем. Альфредо, давай, работай мехами, работай...

Я качал меха, уверенный, что все закончится нашей позорной компрометацией. Но не прошло много времени, как il dottore приказал мне прекратить накачивать воздух, затем поднял керамическое корытце и залил в форму золотистую струйку, словно бы перетопил сам кусочек солнца.

- Золото, золото! – воскликнул синьор Петаччи, а Гиацинтус подхватил за ним: - Золото!

- Полей водой! – приказал Учитель.

Я полил, и на момент все исчезло в клубах пара. После того il dottore щипцами подхватил золотой слиток и бросил его на стол к зрителям. Не нужно было быть ювелиром, чтобы сразу же узнать благородный металл.

- Дальше, давай дальше… - требовал capitano.

На его омерзительной роже рисовалась безбрежная жадность, никак не подходящая человеку из высокого рода.

- Боюсь, что временно это невозможно.

- Да мы дадим тебе монет, сколько захочешь! – заверяли все, пропихиваясь один перед другого, опьяненные видением неожиданного богатства.

- Дело не в монетах, а в тинктуре, - спокойно ответил на это Учитель, - с собой у меня имелся только лишь малый ее запас, делающий возможным эту вот презентацию…

Лица у всех сделались жесткими, в глазах появился гнев.

- Но если хотите, я напишу своим слугам письмо, и не пройдет и недели, как они привезут мне столько ингредиентов, сколько ваша душа пожелает.

При этих словах гнев улетучился, а Гиацинтус воскликнул:

- Делай, как говоришь, и пока твои багажи не подвезут, оставайся моим милым гостем! – и громко расхохотался.

"Черт, попали мы из огня да в полымя", - подумалось мне. Capitano не умел маскировать своих истинных чувств. Судя по его мине, мы никогда не должны были покинуть его имения.

* * *

Объяснение того, как произошла трансмутация, свидетелем которой я был, оказалось более простым, чем я мог предполагать. После возвращения в нашу комнату il dottore, убедившись, что никто нас не подслушивает, сунул мне в руку один из тех "медяков", который остался в его кошельке. Монета сразу же показалась мне более тяжелой и более мягкой, чем обычный габсбургский грош, когда же я поцарапал ее ножом, из-под грязи и патины выглянуло чистое золото.

- О Боже, неужто те медяки были… из золота?

- А как же после расплавления они сделались бы золотом? Я всегда вожу с собой небольшой запасец препарированных таким вот образом монет. И не раз они помогали мне выкарабкаться из неприятностей, даже более серьезных, чем сегодняшняя.

- Но ведь теперь мы так же и остаемся под замком, - сказал я. – И, что самое худшее, теперь следить за нами станут в два раза сильнее.

- Спокойно, Альфредо. Займись Клареттой, а остальное оставь мне.

У меня же не было никакой охоты на бывшую монашку, хотя она и простила мне неуважение и теперь водила за мной глазами, словно пес за куском колбасы. Чтобы заняться чем-нибудь полезным, я рисовал портреты обитателей замка, отсчитывая время до неизбежного провала.

Il dottore написал письмо и, даже не запечатав его, показал Гиацинтусу, чтобы у того не появилось никаких подозрений. Там было всего пара предложений, в которых он поручал Гогу и Магогу как можно скорее привезти весь запас двойной тинктуры. Нарочный должен был отвезти письмо в Монтрё, а затем служить нашим людям в качестве проводника.

Я понятия не имею, в чем заключалась суть всей уловки, ибо, как уже сказал, в волшебный порошок не верил, но был уверен в том, что мой наставник прекрасно знает, что делает.

Казалось, ничто не могло нарушить спокойствия Учителя, который вылеживался до полудня, а по вечерам с оживлением участвовал в пирах, ведя беседы на самые различные темы. А уж рассказчиком он был первоклассным, и умел говорить так, что все остальные за столом замолкали и, раскрыв рот, выслушивали его истории. В них он затрагивал самые различные темы… К примеру, говоря о структуре преисподней, он приводил рассказ некоего человека, которого, якобы, знал лично, и который, по примеру Эмпедокла влез в кратер Этны во время извержения, пребывал там множество дней, утверждая, что добрался, якобы, до самой преисподней и видал там и дьяволов за работой, и муки осужденных навечно, а след от укуса трехголового Цербера на его ягодицах сохранялся до поздней старости. В другой раз ввязался он в обсуждение пророчеств, заключенных в Откровении святого Иоанна, названном Апокалипсисом, и сравнивал их с более новыми пророчествами Нострадамуса, из которых многие, такие как поражение Непобедимой Армады или же резня гугенотов в ночь святого Варфоломея, уже подтвердились, а вот другие, такие как европейская война, что должна была продолжаться три десятка лет или же обезглавливание британского короля палаческим топором, должны были случиться, еще до того, как пройдет половина столетия.

На третьем пиру неожиданно выплыла проблема болезней, в частности же, крупных эпидемий, время от времени опустошающих весь мир. Не знаю, кто первым затронул эту тему, но, признаюсь честно, что у меня несколько пропал аппетит, когда il dottore с излишним многословием начал рассказывать про «франку», привезенную моряками Колумба и в своей наиболее ужасной форме пугающей в течение половины XVI века, про ужас крестоносцев – проказе, называемой еще и лепрой; о чудовищной лихорадке, поражающей всех возвращающихся из тропиков, и о самой страшной из всех болезней – чуме, само название которой, выговариваемое вполголоса, пробуждала ни с чем не сравнимый страх, поскольку, если когда уже возникла, то распространялась, словно заядлый косильщик, срезающий своей косой всех без разбора: бедных и богатых, подлых и честных.

Кто-то говорил, что еще прошлой осенью появилась она в оттоманских Мультанах, кто-то иной – будто бы на Сардинии, а capitano утверждал, что по причине морового воздуха карантином охвачены Оран, Алжир, а так же испанские Сеуту и Мелиллу…

- А вот говорят, что поначалу вроде как крысы подыхать начинают, - вмешался священник родом из Швабии, носящий мало поэтическое имя Хорст.

- Вот это правда. Так было в ужасном 1346 году, - согласился il dottore, и со свойственной себе эрудицией напомнил о грандиозной заразе, что разгулялась в начальные годы пелопонесской войны, забирая с собой такого славного мужа как Перикл, а еще о той, что опустошила Византию эпохи Юстиниана… А потом сменил тему и начал рассказывать про зверька величиной с крысу, которого видел он в Индиях, способного сражаться, и даже побеждать, с пускай самой крупной змеей.

Вот тут уже начала протестовать Кларетта, заявив, что вечером не желает слышать ни о крысах, ни о змеях, поскольку потом боится спать в постели одна.

Похоже, тема беседы так бы и ушла в забытье, если бы не эконом Баччио, который на утро следующего дня нашел в подвале дохлую крысу; до полудня были обнаружены еще две, к вечеру – еще семь.

На рассвете il dottore разбудил меня, прося водички. В первый момент я его не узнал. Лицо у него было багровым, опухшим, то тут, то там на его теле были видны волдыри величиной с грецкий орех…

- Не прикасайся ко мне! – предупредил он.

Я побежал к синьору Гиацинтусу, в наибольшей тайне сообщив ему, что творится. Тот ужасно побледнел и начал кричать, чтобы я из своей комнаты больше не выходил, а к нему вообще не приближался. Крики его были настолько страшными, что разбудили всех домашних и гостей, которые, в нижнем белье, стали собираться во внутреннем дворе.

Напрасно я успокаивал их, говоря, что да, il dottore заболел, но при его медицинском опыте он наверняка сам себя излечит. Меня слушали с нарастающей обеспокоенностью, как вдруг двери спальни раскрылись, и мой болезненно стонущий Учитель вышел на галерею, залитую лучами утреннего солнца, так что все увидели его поражающие страдания.

Он пытался что-то сказать, но из уст начала вытекать кровавая пена, капая на пол.

- Священника! – прохрипел он.

Но преподобный Хорст не имел в себе боевого духа миссионеров. Поскольку, широко разложив руки, он лишь выкрикнул:

- Люди, спасайтесь, ибо гнев Божий повис над нами!

Начавшуюся панику можно сравнить разве что только с обрушением моста Риальто, о котором я уже писал; с той лишь разницей, что если бы у рисовальщика рука скоростью могла сравниться с молнией, даже он не мог бы ничего нарисовать. Не успел бы кто-нибудь трижды прочесть "Отче наш", а во дворе не осталось уже никого кроме нас, одного полуслепого пса и пары кур, которые, в неблагодарности своей, вместо того, чтобы послужить в качестве дорожной пищи, сбежали в грядки.