Самым полновесным доказательством того, что перемена de jure положения средневекового раба на положение освобожденного от политической зависимости своего господина батрака мало способствовала de facto уменьшению смертных казней, служит история английского крестьянина. Известно, что в Англии с XIV столетия крестьянин становится лично свободен; но экономическое и политическое положение его нисколько не улучшается. Обезземление крестьян, совершившееся вместе с личным их освобождением, развило в невероятной степени нищенство и бродяжничество, из которого английское законодательство сделало преступление, достойное смертной казни. В последние только 14 лет царствования Генриха VIII было казнено, на основании изданного им закона, 70 тыс. английских бедняков за бродяжничество с повторением; 70 тыс. при общем населении Англии в 4 млн. 500 тыс. душ! Законы о смертной казни за бродяжничество были возобновлены, и смертная казнь применяема при Эдуарде VI, Елизавете и Анне; в царствование Елизаветы число казненных английских бедняков простиралось до 19 тысяч. Во Франции в XVII столетии нищенство было развито не менее как и в Англии, и хотя оно преследовалось не с такою жестокостью, тем не менее и там встречаются законы, грозящие смертною казнью бродягам. Так, ордонансом 1581 г. предписано было бродягам оставить Париж и его предместья в течение 24 часов под угрозою — в первый раз — наказания плетьми, во второй — повешением и задушением.

В России в древнее время положение раба было как и у всех народов. Раб составлял полную собственность господина, который распоряжался им по собственному усмотрению: мог продать его, подарить, заменять и, наконец, убить, не давая в том никому отчета. Если господин при поимке своего беглого холопа застрелит его, то, по словам Русской Правды, «себе ему обида, а не платити в том ничего». Русский холоп так же, как раб прочих народов, имел значение вещи, что видно из того, что за убийство его платилась не вира, как за свободного, а только урок, как за порчу всякой другой вещи, и притом не родственникам убитого, а его господину. «А в холопе и в робе виры нетуть, — говорится в Русской Правде, — но оже будет без вины убиен, то за холоп урок платити или за робу». Неограниченная власть господина над холопом продолжалась в России долго, до XVII или, по крайней мере, до XVI столетия. В уставной Двинской грамоте Василия Дмитриевича 1348 г. говорится: «Если господин огрешится и убьет своего холопа, то не подлежит никакому взысканию или наказанию». Холоп еще по Новгородской судной грамоте 1476 г. не мог явиться обвинителем или свидетелем на суде против своего господина, что делало его совершенно беззащитным пред господином. В XVI столетии мы не встречаем новых законов, которыми бы была ограждена жизнь холопа от произвола его господина: Судебник об этом молчит. Если же принять во внимание, что отношения господина к холопу установились путем обычая и до XVI столетия поддерживались таким же путем, то отсутствие закона, ограждающего жизнь холопа, нельзя не признать за признак того, что здесь не произошло перемены. Флетчер, писавший о России времен Грозного, говорит: «Если кто-нибудь убьет своего слугу, то ему за это ничего. Так как убитый человек — его холоп, то он имеет право даже на его жизнь». Карамзин, обозревая состояние России в конце XVI в., говорит: «Убийцу собственного холопа наказывали денежною пенею». Определительно отнимается у господина право жизни и смерти над его холопом только в XVII столетии. Уложение запрещает господину убивать человека, отданного ему во временное холопство, и хотя не ставит убийства этого холопа наравне с обыкновенным убийством, но тем не менее и не оставляет его вовсе безнаказанным: «А за то смертное убийство (кабального холопа) что государь укажет». В то время, когда на Руси начинает уменьшаться развитие холопства, возникает новый вид рабства, не столь полного, как холопство, по своим формам, но зато более обширного по своему объему, — это крепостная зависимость. Закон, правда, никогда не предоставлял помещику над своим крепостным права жизни и смерти, как это было в Западной Европе. Но тем не менее развитие крепостного права не могло остаться без влияния на количество и применяемость смертных казней в России. Когда человек теряет права, тогда малоразвитое общество, умеющее ценить человека только по его положению, не может высоко ценить его жизнь, тогда члены правящего общества, не имея права лишать крепостного человека жизни по личному своему усмотрению, все-таки будут мало ценить жизнь его в качестве судей, при решении его участи как преступника. А что сам закон ценил гораздо ниже жизнь крепостного — это не подлежит сомнению. По Уложению царя Алексея Михайловича, если помещик убьет своих людей или крестьян, пойманных в разборе, то лишается поместья. А если такое убийство совершат чьи люди или крестьяне, без ведома своих бояр, то то же Уложение повелевает казнить их смертию без всякой пощады. За неоказание помощи госпоже, подвергшейся в своем доме нападению со стороны посторонних лиц, крепостные подлежат тяжкому наказанию; в новоуказных статьях под 93 ст., в которой повторяется 16 ст. XXII гл. Уложения, сделана ссылка на градские, греческие законы, по которым раб подлежит смерти, если он не оборонял своего господина. Таким образом, это прибавление расширяет смысл Уложения и дает повод толковать закон так, что раб должен быть казнен смертию, хотя бы он содействовал преступникам только бездействием, а не положительным содействием.

Более резким влиянием на смертную казнь отозвалось рабство в других частях России, долго находившихся под властью других государств, именно: в юго-западном крае, бывшем под властию Польши, и в губерниях остзейских. В том и другом крае дворянство и духовенство приобрели исключительные, кастические права, центральная же власть не имела силы; отсюда почти полное порабощение народа; отсюда происходит и удерживается до позднейших времен помещиками право жизни и смерти над их крестьянином. В части России, управлявшейся литовским правом и, в частности, Литовским статутом, крепостное рабство очень рано дает помещику право жизни и смерти над крестьянином. Так, из жалованной грамоты 1457 г. короля Казимира, данной литовским, русским и жмудским обывателям, видно, что уже в это время помещики пользовались правом суда над своими крестьянами. Это право повторяется как действующее в Судебнике 1468 г., в Статуте 1529 г. и статутах следующих редакций. Власть помещичьего суда была не ограничена, помещик имел право жизни и смерти над крестьянином. Это право он уступал своему управляющему, арендатору и всякому другому лицу. Таким образом, нередко случалось, что право жизни и смерти над крестьянами попадало в руки жадного жида-арендатора.[43] И такое право оставалось за польскими помещиками до 1768 г. В Курляндии, Эстляндии и Лифляндии издавна немецкие рыцари присвоили себе право жизни и смерти над своим крестьянином. Право это рыцари приобрели вместе с завоеванием страны и полным порабощением населения. Когда в 1561 г. Курляндия и Семигалия были присоединены к Польше, то за дворянством были утверждены старые привилегии и, между прочим, низшая и высшая власть над жизнью и смертью их крепостных. В каком размере пользовались немецкие рыцари своим правом суда, об этом можно составить некоторое понятие из следующего заявления лифляндскому ландтагу короля Стефана Батория: «Утеснения, коим подвергаются лифляндские крестьяне, столь жестоки и бесчеловечны, что во всем мире, даже между язычниками и варварами, не встречается ничего подобного». Право жизни и смерти над крестьянином остается за остзейскими рыцарями и в течение XVII столетия. По присоединении Эстляндии и Лифляндии к России за остзейскими помещиками были утверждены их привилегии. Еще в 1739 г. лифляндское дворянство защищало право полной и неограниченной собственности на крестьянина и его собственность: безграничное и ничем не определенное право исправительных наказаний над крестьянами, невмешательство местных властей, запрещение принимать какие бы то ни было от крестьян жалобы. Хотя продажа крестьян на площадях и расторжение браков были запрещены в 1765 г., но еще в том же году дворянство требовало, чтобы дворянин, обвиняемый за злоупотребление властью, был преследуем только за расточительность. То есть, если помещик, пользуясь своим правом исправительного наказания, убьет своего крестьянина, то он считается только расточителем, а не убийцей. Понятно, что бесправие остзейского крестьянина XVIII в. в экономическом и общественном отношении было причиною беззащитности их жизни в делах уголовных, особенно если взять во внимание, что судьи, определявшие смертную казнь, были те же рыцари, смотревшие на крестьянина как на существо низшей породы или даже как на имущество.