Прошло много времени, пока дверь не отворилась снова и оттуда не вышел белый человек. Он утирал руками бороду. Мы уловили струящийся из его дома запах теплого жира, но он захлопнул за собой дверь и показал нам знаком следовать за ним к небольшой хижине.

Он отпер дверь ключом, и мы вошли внутрь. Затем белый человек зажег лампу, повесил ее на стропила, и мы смогли разглядеть стены, заставленные доверху ящиками, но наши взгляды были прикованы к мешкам с мукой, сложенным грудой перед столом. Мы заулыбались — подумали что белый человек понял нашу беду и собирается помочь. Стоя под лампой, мы заметили, как свет играет на бусинках жира, застывшего на бороде белого человека, и дали волю радости.

Белый человек выдвинул ящичек и извлек оттуда пригоршню маленьких палочек, какими белые обычно показывали, сколько охотники могут получить товаров в обмен на принесенные шкурки песцов. С палочками в руках белый человек что-то сказал на своем языке. Когда мы не ответили, он подошел к стене, снял оттуда песцовую шкуру и выложил ее перед нами, а затем показал на мешки у нас за плечами.

Радость угасла в нас. Я показал знаком, что у нас нет шкурок для обмена, а Алекахоу раскрыл мешок и показал, что он пустой. Глаза белого человека были странного зеленого цвета, и я не мог глядеть в них прямо. Ожидая, что произойдет дальше, я вместо этого смотрел выше, на его лоб. Белое лицо его стало медленно краснеть от ярости, затем он швырнул палочки обратно в ящик стола и начал кричать на нас.

Ярости мы страшимся — в ярости человек ведет себя глупо и способен на опасные поступки. Увидев злобу на лице этого человека, я попятился к двери. Мне хотелось уйти, но у Алекахоу отваги было больше, чем у меня. Он остался стоять на месте и пытался объяснить белому человеку, какой голод испытывают люди на стоянке. Он задрал свою «холикту» — кухлянку, чтобы белый мог увидеть, как выступают ребра над провалом живота. Затем Алекахоу коснулся своего лица, чтобы показать, как туго обтянуты кожей скулы.

Белый человек пожал плечами. Возможно, он ничего не понял. Он начал привертывать фитиль лампы, и мы поняли, что сейчас он уйдет опять в свой дом и захлопнет дверь перед нуждами наших людей. Охото быстро вытащил две коробки патронов из заплечного мешка. Эти последние патроны бережно хранились им до прихода оленей. Теперь же он выложил их на стол и показал на мешки с мукой.

Белый человек покачал головой. Зло еще играло в нем. Он снял лампу и повернулся к двери. Алекахоу и Охото отступили с дороги, но во мне что-то произошло, и, хотя внутри все сжималось от страха, я не пропустил его. Глаза белого человека уставились на меня, а одна его рука стала ощупывать стену позади в поисках винтовки, висевшей на ней, а нащупав, застыла. Теперь я не мог уступить ему дорогу, боясь шевельнуться, пока рука его была на курке.

Так мы стояли в неподвижности некоторое время. Наконец он подхватил небольшой кулек с мукой и бросил его через стол к ногам Охото. Затем снял винтовку со стены, отодвинул меня стволом в сторону, толкнул дверь и приказал нам уходить. Мы. вышли наружу и смотрели, как он запирает дверь, потом увидели, как он вернулся в дом.

Немного погодя мы увидели его в окне дома. Винтовка все еще была у него в руках, и мы поняли, что ждать больше нечего. И тогда ушли прочь в темноту.

Уже светало, когда мы достигли стоянки. Все, кто был на ногах, собрались перед палаткой Оуликтука, и мы рассказали, как все произошло, показали кулек муки, настолько маленький, что даже ребенок мог легко его поднять.

Оуликтук говорил против нас, обвиняя в том, что мы. не смогли взять у белого человека так необходимую всем еду. Он сказал, что мы бы заплатили за нее белому человеку в следующую зиму, когда песцы будут здоровыми. Но если бы мы попытались взять еду у белого человека, то пролилась бы кровь. Да и Оуликтук говорил так только потому, что от него уходил уже второй ребенок. Остальные ничего не сказали и разошлись по своим палаткам с горсточкой муки, доставшейся при дележе.

Я пошел с долей отца к его жилищу. Хотя когда-то отец был лучшим среди нас охотником, а в прошлом году даже стал отцом ребенка от третьей на его веку жены, за зиму он сильно состарился, а на ноги настолько ослаб, что едва мог ходить. Когда я рассказал ему о случившемся и отдал ему муку для него самого, моей мачехи и их маленького ребенка, отец улыбнулся и сказал:

— Сыну известно, что может быть сделано, а что нет. Отец Радуется, что кровь не пролилась. Может быть, все и обойдется.

Но похоже, тут он был не прав. Мы проделали длинный путь к месту белого человека, а раздобыли такую малость. Теперь же слишком ослабели, чтобы пускаться в обратную дорогу в родные места. На другой день после того, как мы возвратились на стоянку, Уводящий по Снегу пришел за двумя детьми, это были Альют и Уктилохик. Их никто не оплакивал, потому что даже на скорбь нужны силы, а их уже не осталось.

С каждым днем солнце светило все ярче. Вокруг уже была весна, а олени еще не возвращались. Однажды я решил попытаться навестить отца, узнать, как он поживает, но даже такой короткий путь не мог преодолеть. Я дотащился обратно к своему жилищу, где сидела, покачиваясь, моя жена, ее глаза были закрыты, а раскрытый рот судорожно хватал воздух. Возле нее слабым и скрипучим старушечьим голоском постанывала дочь. Я лег на набросанный напротив входа лапник, и все вместе мы стали ждать.

Возможно, это было на следующий день — я проснулся от чьего-то крика. Крик повторился, голос показался знакомым а сердце забилось от слов:

— Тут олень!

Я схватил винтовку и выполз на утренний свет. Сначала он ослепил меня, но через мгновение я увидел прекрасного быка — олень стоял совсем близко с высоко поднятой головой и глядел на нашу стоянку.

Я поднял винтовку непослушными руками, которые, казалось, уже были бессильны удержать ее. Мушка качалась, и олень словно ускользал от ствола то вверх, то вниз. Крепко обхватив ружье, я прицелился и выстрелил. Олень вскинул в воздух передние ноги и бросился бежать под укрытие деревьев. Я стрелял снова и снова, пока не кончились патроны, но все пули шли мимо цели. Я видел, как они взбивали легкие струйки снега, но не слышал того тупого звука, по которому охотник узнает, что попал.

Олень убегал прочь… но уже перед тем, как скрыться за деревьями, он споткнулся и упал. Я напряг все свои силы, чтобы не дать ему подняться. Дух оленя боролся с моим до тех пор пока наконец олень медленно не завалился набок.

Кое-кто из людей выбрался на дневной свет, они спрашивали друг друга слабыми голосами, кто это стрелял.

— Доставайте свои ножи! — закричал я как только мог громко. — Убит жирный олень!

При моих словах даже у тех, кто уже не мог ходить, пробудились силы. Люди плакали, когда, спотыкаясь и пошатываясь брели к туше оленя. Те, кто добрался первыми, облепили ее как, мухи, прильнув губами к еще вытекающей из ран крови. Скоро они отошли, чтобы уступить место другим, плача от боли и держась за животы.

Женщины вспороли тушу своими ножами с полукруглым лезвиями и вынимали внутренности, наспех проглатывая небольшие кусочки белого нутряного сала. Мужчины отрезали голяшки и расщепляли кости, чтобы добраться до костного мозга Очень быстро олень превратился в груду костей и струящегося паром мяса.

На солнце стало жарко, и некоторые начали возвращаться назад к жилищам с мясом для тех, кто слишком ослаб, чтобы двигаться. Тут я вспомнил, что никого не видел из палатки моего отца, поэтому направился туда, прихватив переднюю ногу оленя с грудинкой. Полог над входом был опущен, но я откинул его и вполз внутрь. Моя мачеха лежала под куском старой вылезшей шкуры и прижимала ребенка к своей иссохшей груди. Хотя они едва дышали, жизнь еще теплилась в них. Отца нигде не было видно.

Я отрезал кусок мяса, разжевал его до мягкости, затем втолкнул его в рот мачехи и растирал ей горло, пока она не стала глотать. Потом я отнес своего сводного брата в жилище Охото, расположенное по соседству, и его жена, приготовив из оленьей крови суп, накормила им ребенка, а я вернулся в отцовскую палатку, чтобы разжевать мачехе побольше мяса. Когда я уходил, она уже ела сама, но говорить еще не могла, и я так и не узнал, куда ушел отец.