Я не был знаком с белокурой гонщицей Наташкой, хотя и видел ее раз двадцать — просто меня было некому ей представить.

А вот выступления художественной гимнастки Ады Паратовой я никогда не видел, хотя довольно часто бывал и в другом парке, в Сокольниках.

Зато теперь мы сидели с нею и попивали коньячок в колышущемся свете разноцветных крученых свечей.

Болтая о том, о сем, я ненароком подсчитывал в уме, со сколькими женами Юрия Нагибина я уже знаком.

Первая — это Маша Асмус, дочка профессора Асмуса, с которой я свел улыбчивое знакомство еще в институте, — она была его первой женой. Затем, выступая на каком-то литературном параде, кажется, перед рабочими автомобильного завода имени Лихачева, я познакомился с прелестной молодой поэтессой Беллой Ахмадулиной, — но тогда она еще не была его женой. Тогда его женой как раз была Ада Паратова, с которой лишь сегодня он меня познакомил...

Кого-то я пропустил.

О ком-то покуда еще и не знал, не ведал.

Так, например, я еще не знал и не ведал, даже не мог себе представить, что на склоне лет, под конец, буду жить в сталинском доме на Фрунзенской набережной, над Москвою-рекой, напротив Нескучного сада, — и буду, что ни день, встречать у соседнего подъезда уже немолодую и невзрачную дамочку, малорослую, курбастую, с кошелкой, — и однажды знакомый сантехник, калымщик из домоуправления, расскажет мне, что эта старушка с кошелкой из соседнего подъезда — дочь самого Ивана Алексеевича Лихачева, директора ЗИЛа, и что когда-то, в далеком прошлом, еще при совке, она была замужем за каким-то писателем, вроде тебя, дед, а фамилию я позабыл...

Не знаю, может быть, сантехник и привирал — он брал недорого.

Но сейчас, сидя за поздним столом, при свечах, с красавицей Адой Паратовой, я еще ничего не знал и не ведал о будущем, не заглядывал столь далеко.

Я просто сидел и, цедя коньячок, обмениваясь взглядами с хозяйкой, размышлял о том, что вот некоторым людям удается смотреть на вещи гораздо проще, нежели это принято в патриархальных и провинциальных семействах, вроде моего, где развод уподобляется концу света, где непреложный закон: уж если ты женился — хоть впопад, хоть невпопад, — уж если ты взвалил на себя эту ношу, то и тащи ее безропотно до скончания дней.

Можно не любить, можно влюбляться на стороне, можно изменять напропалую, но развод — ни-ни.

А уж если развод, то по гроб жизни — непримиримость, ненависть, кровная месть из рода в род. Ужас, что за нравы!

Между тем, в некоторых интеллигентных семьях этот вопрос стоит совсем иначе.

Например, в год нашего переезда из Ухты в Москву (сперва нам дали квартиру в Новых Черемушках, в такой же хрущобе, как у Ады Паратовой), — после того, как закрылся ресторан ЦДЛ, среди ночи, я привез домой гостей: молодую и щебетливую поэтессу Римму Казакову, а с нею обоих ее мужей — прежнего, Юрия Казакова, и нового, Георгия Радова, и мы все вместе разместились за кухонным столом, и Луиза накопала в холодильнике, чем нас попотчевать, и сама села с нами, и нам было вовсе не тесно, и не скучно, и никто ни с кем не выяснял отношений — мы были веселы и молоды, и ощущали себя вполне свободными людьми.

Или же вот нынче, в Дубовом зале, где мы пировали вместе с Дмитрием Зиновьевичем Темкиным. Белла Ахмадулина пригласила к столу Женю Евтушенко, своего бывшего мужа, погладила его по голове, стараясь утешить и поддержать в час гонений, — и Юра Нагибин, ее нынешний муж, сочувственно смотрел на всё это.

А потом Юра и Белла, вместе со мною, приехали сюда, на Ленинградку, к Аде Паратовой, его бывшей жене, и она вышла на крыльцо встречать дорогих гостей.

Всё это, по жизни, совершенно естественно: то, что кавалеры меняют дам, а дамы иногда меняют кавалеров.

Именно эта свобода отношений, принятая в кругу людей интеллигентных, тем более писателей и поэтов, всегда вызывала у меня зависть, желание подражать, звала скинуть с плеч груз стародавних предрассудков и запретов.

Тем более в этот полуночный час, когда в подсвечниках пылали свечи, а в бутылке еще оставалось на донышке.

Я лихорадочно соображал: а почему вдруг Юре Нагибину взбрело в голову именно сегодня знакомить меня со своей бывшей женой? Зачем он потащил меня среди ночи куда-то на край света, на Ленинградское шоссе, а сам уехал с Беллой на дачу, в Пахру, хотя и обещал вернуться? И что мне делать, если он не вернется?..

Ада Паратова смотрела на меня выжидающе, и ее улыбка, колеблемая трепетным пламенем свечей, блуждала по лицу, то взбегая к нежным щекам, то затаиваясь в глубине глаз.

Не решаясь покуда просто ее облапить либо ухватить под столом за колено, я окольно завел речь о том, что вот некоторые мужчины плохо знают женщин, не умеют оценить их очевидные и еще нераскрытые достоинства, и потому ищут эти достоинства в другой женщине, в другой любви, хотя их и здесь с избытком — нужно лишь найти к ним путь, достать, протянуть руку — и взять...

Почему-то при этих моих словах Ада поднялась с насиженного места и отошла в сторонку, к окну. Вообще, в комнате было довольно жарко, ведь и на улице еще не остыл зной летнего дня. А тут еще на столе, в подсвечниках, плавились от огня, истекали воском свечи, — может быть, ей тоже стало жарко, и она отошла к окну, чтобы немного остыть.

— Что он тебе? — спросил я напрямик.

— Он — мой Бог! — ответила она.

Это не я так написал — с большой буквы (ведь тогда не было принято писать это слово с большой буквы), а это она так произнесла.

Я в изнеможении, сразу обвиснув плечами, понурясь, исчезнув, откинулся к спинке стула. Отер ладонью испарину со лба.

Я понял, что мне тут ничего не светит. Стало быть, нечего и соваться.

И как раз в этот момент за окном прошелестели шины подкатившего к подъезду автомобиля. Щелкнула, открываясь, и клацнула, закрываясь, дверца. Гулко отворилось парадное. Зашаркали, приближаясь, подошвы по ступенькам лестницы.

Это были шаги Командора.

Это Нагибин вернулся из Пахры. Смотри, не обманул.

Дмитрий Зиновьевич Тёмкин часто рассказывал мне о своих именитых знакомцах.

— Я живу в Беверли Хиллс, — говорил он. — Вы знаете, что такое Беверли Хиллс?

— Слыхал. Это в окрестностях Голливуда, в Калифорнии.

— Да, это самое лучшее место в Голливуде! Там живут многие русские, очень известные люди. Моя соседка — Тамара Туманова, балерина. Она снималась у Джина Келли в фильме «Приглашение к танцу», там она играет и танцует вместе с ним... Вы видели этот фильм?

— Нет. Но у меня есть кадр из «Приглашения к танцу» с Тамарой Тумановой, я вырезал его из польского журнала...

— Значит, вы знаете о ней?

— Кое-что знаю. Дмитрий Зиновьевич, когда вы летите в Штаты?

— Через два дня. Но потом я опять вернусь в Москву.

— О'кэй, — сказал я.

Дома торопливо перебрал фотографии в старом бюваре мамы. Снимков было очень много, ведь мама снималась в кино, а в молодости любила позировать фотографам. Где-то здесь, где-то здесь, обязательно должно найтись!.. Я очень хорошо помнил эти фотографии, помнил с младенческих лет.

И нашел.

Это были великолепные снимки дымчатой и коричневой печати, с прозрачной паутинчатой прокладкой, в дорогих паспарту, на которых мелким шрифтом было вытеснено имя мастера и адрес его ателье: Eichart, 48, Bd de Clichy, Paris.

На снимках была девочка, темноволосая и темноглазая. На одном из них — с белым бантом на макушке, в обнимку с собакой, сеттером в блестящих лохмах, высунувшим от жажды и волнения язык. Здесь ей лет пять. На другом — примерно, двенадцатилетняя, в балетном тренировочном трико. Еще снимок: с обнаженными плечиками, ниже, на уровне груди, подвижный заслон при печати, прячущий приметы взросления.

Были и фотографии ее матери — Анны Христофоровны Чинаровой, дамы тоже темноволосой, густобровой, вероятно с примесью южных кровей, грузинских или армянских.