Кроме того, преждевременная схватка мнений по частному поводу могла обнажить иные, более решительные планы кремлевской верхушки...

Таким образом всё — абсолютно всё! — зависело от просмотра в Пицунде.

Нас бил нервный колотун в ожидании вестей, которые должны были прийти буквально с часу на час.

В середине дня дверь моего кабинета распахнулась рывком, вошел Алексей Салтыков — еще совсем молодой, только что стукнуло тридцать, невысокого роста, пухлый, белолицый, чернокудрый, с узкими и колкими глазами обрусевшего Батыя. Я бросился навстречу.

— Ну, что Хрущев?

— Какой Хрущев?

— Как это — какой? Ну, Никита Сергеевич.

— Какой Никита Сергеевич?

Я испугался, предположив, что от нервотрепки последних недель режиссер чуть покачнулся в разуме.

Сказал как можно спокойней, увещевая:

— Алеша, не волнуйся. Присядь. Отдышись. Он сел, я напротив, и теперь наши глаза были уставлены встречно.

— Смотрел Никита картину?

— Какой Никита?

Совсем повредился в уме парень. Вот беда.

— Никиту сняли! — жестко сказал Алексей Салтыков.

— Какого... Никиту?

Теперь мы с ним поменялись ролями.

— Хрущева сняли, на пленуме ЦК. Два часа назад.

— А кто... вместо него? — пролепетал я.

— Брежнев с Косыгиным.

Только теперь я осознал, что являюсь обладателем экстренной и конфиденциальной информации, которую обязан немедленно довести до сведения своего начальства.

— Сиди, я сейчас, — сказал Салтыкову, подвигая ему стакан и графин. — На, попей водички.

Зашагал к двери.

Пересекая приемную, услышал за дверью музыку, поющий голос. Что за чертовщина?

Войдя, увидел следующую картину, которую необходимо изобразить в деталях, в укрупнении, замедленно и даже в стоп-кадрах, сменяющих друг друга.

За массивным письменным столом сидел Владимир Николаевич Сурин, генеральный директор «Мосфильма».

У стены, привалясь к ней, заложив ногу за ногу, стоял поэт Евгений Долматовский, как всегда очень элегантный — в твидовом пиджаке, рубашке с заграничным галстуком, как всегда значительный — погасшая трубка в кулаке, вдохновенный взгляд, взлохмаченная прическа, — слушал музыку, написанную на его слова.

А за роялем — в этом огромном, как съемочный павильон, кабинете был бехштейновский рояль, — сидел композитор Оскар Фельцман, рубил аккомпанемент в далеко отстоящих октавах, горло его было напряжено, лицо раскраснелось, он пел во весь голос:

Товарищ песня, То-ва-рищ пес-ня!..

Я сразу понял, что тут происходит.

Тут происходило прямое нарушение субординации. Евгений Долматовский, минуя главную редакцию, то есть меня, подсунул генеральному директору студии свой киносценарий «Товарищ песня», и, чтобы как-то оправдать этот поступок, привел с собою композитора, уже написавшего музыку к песенным текстам: мол, пришли не к генеральному директору, а к профессиональному музыканту, который в молодости играл на трубе.

Но мне сейчас было наплевать на это ущемление моих должностных полномочий.

Я наклонился к Сурину и сказал вполголоса:

— Хрущева сняли.

Гендиректор не вздрогнул, не вскинулся, не поднял на меня взгляд, не повел плечами и никак иначе внешне не отреагировал на мое сообщение. Он продолжал слушать музыку, выгадывая драгоценные секунды для того, чтобы дать безошибочный ответ на мои слова, — вот что значила многолетняя аппаратная выучка, — и лишь потом сказал твердо:

— Этого следовало ожидать!

Но и после этих слов он продолжал сидеть, уткнув локти в стол и обхватив ладонями крупную седую голову, глубоко задумавшись и, судя по всему, напрочь отключившись от музыки.

Я пошел к двери, но Долматовский, углядев немую сцену, уже понял, что произошло нечто важное, ухватил меня за рукав, остановил, спросил тихо:

— Что-то случилось?

— Да, — ответил я так же тихо. — Хруща сняли.

Долматовский, молча, опять привалился к стене, поднес ко рту погасшую трубку и устремил задумчивый взгляд в окно, где, аккурат напротив, на Воробьевке, в желтой и красной пестряди осенней листвы, виднелся особняк бывшего первого секретаря ЦК КПСС и председателя Совета Министров СССР Никиты Сергеевича Хрущева.

Теперь лишь один человек в этом просторном кабинете еще ничего не знал, ничего не ведал относительно смены исторических эпох, случившейся только что, — это был композитор Оскар Фельцман, которому, наверное, очень нравился сценарий Евгения Долматовского, а еще больше нравилась музыка, которую он сочинил на стихи своего друга, и он, врубаясь в клавиатуру, продолжал самозабвенно петь:

Товарищ песня, То-ва-рищ пес-ня!..

Лишь назавтра эту новость передали по радио, в газетах появилось официальное сообщение о пленуме ЦК КПСС.

На «Мосфильме» рассказывали о том, как в Кишиневе, куда утром прилетела из Москвы съемочная группа ловить уходящую летнюю натуру, директор местной киностудии, встречая дорогих гостей, прошептал на ухо режиссеру: «Хрущева сняли!» — «А вы откуда знаете?» — тоже шепотом переспросил директор. — «В газете написано...»

Буду откровенен: я не сильно переживал по поводу случившегося.

Да и само снятие Хрущева, несмотря на шок в момент известия, не было для меня такой уж неожиданностью.

Ровно за год до этого, в минуту дружеской откровенности, за бутылкой, мне поведал о предстоящей смене руководства главный редактор журнала «Молодая гвардия» Анатолий Никонов, заместителем которого я работал недолгий срок. И тогда же он назвал мне фамилию преемника: Брежнев.

Добавлю, что тогда я не поверил ему.

Но именно это и произошло теперь.

Расположение главного корпуса «Мосфильма» напротив резиденции Хрущева на Воробьевском шоссе — визави, окна в окна — позволило нам в течение нескольких дней наблюдать, как из хрущевского особняка вытряхивают пожитки свергнутого властителя, выбрасывают прямо из окон и с балконов, чтоб не канителиться с лестницей, перины, подушки, прочее барахло — впрочем, надо полагать, что барахло было, как и стены, как и мебель, тоже казенным, и его торопились заменить на новое, для новых обитателей.

Однако новые обитатели тоже извлекли для себя жизненный урок из происходившей на глазах всей Потылихи смены декораций.

Члены Президиума и секретари ЦК, проживавшие в соседних с Хрущевым особняках, теперь один за другим покидали казенные дворцы на Воробьевском шоссе, едко прозванные окрестным людом поселком «Заветы Ильича». При этом имелся в виду Владимир Ильич Ленин.

Другой же Ильич («от Ильича до Ильича» — хохмил всё тот же люд), новый первый секретарь ЦК КПСС, оказался человеком предусмотрительным: он и раньше категорически отказался занимать предложенный ему особняк на Воробьевке, предпочтя квартиру на Кутузовском проспекте — не дворец, зато своя, никто не сгонит.

Особняки на Воробьевском шоссе приспособили под резиденции для наезжающих в Москву высших должностных лиц иностранных государств, но ведь не столь часто и не все скопом они сюда наведывались. А содержание апартаментов и обслуги стоило огромных денег.

Позже Сурин говорил мне, что была задумка прикупить один особнячок под гостиницу «Мосфильма». Но когда подсчитали накладные расходы, поспешили от этой тщеславной идеи отказаться.

Смена власти, увы, не внесла благих перемен в судьбу кинофильма «Председатель».

Пожалуй, лучше всех рассказал об этом Юрий Нагибин в своем дневнике. Запись не помечена конкретным числом, а датирована лишь годом, шестьдесят пятым:

«Как много случилось за месяцы, что я не вел записей. Последнюю я сделал, видимо, в конце октября или начале ноября прошлого года, когда «Председатель» еще не вышел на экран. Всё это время творилась мелкая, нервная, подлая, жалкая, изнурительная суетня. Картину сперва решили не выпускать на экран, потом ее искромсали и пустили по клубам, но в день премьеры, даже в самый час ее опять запретили: мы выступали перед зрителями в кинотеатре «Россия», а по всей Москве сдирали афиши с лицом Ульянова, сдергивали натянутые между домами плакаты, извещавшие о выходе фильма, рушили фанерные рекламные стенды.