Итак, священник отправился служить мессу; он, видимо, разделял опасения Роже, а потому посоветовал юноше и девушке не показываться ни в дверях, ни в окнах дома; возвратившись из церкви, он задал им обычные в таких случаях вопросы. Молодой человек ответил, что он шевалье Роже Танкред д'Ангилем, а девочка сказала, что ее зовут Констанс де Безри; тут же выяснилось, что ему семнадцать лет и пять месяцев, а ей через неделю исполнится пятнадцать. Оба подтвердили под присягой, что они не кумовья, не кузены да и вообще не состоят ни в родстве, ни в свойстве.

Затем священник сказал, что ему надобно отлучиться по спешному делу, и велел молодым людям приготовиться тем временем к исповеди, очистив свою совесть от грехов.

По возвращении он выслушал исповедь Роже и Констанс. Нечего и говорить, что то была исповедь двух чистых душою и целомудренных детей: оба признались в своей любви, побуждавшей их до сих пор совершать весьма безрассудные поступки, но ни он, ни она даже в мыслях не держали ничего такого, из-за чего им пришлось бы краснеть.

Эта двойная исповедь, должно быть, совсем успокоила славного пастыря, который до тех пор, казалось, не был свободен от известной тревоги; наконец, сославшись на то, что молодые люди не должны согрешить ни действием, ни помыслом, ни умолчанием в промежуток времени, отделяющий отпущение грехов от совершения таинства брака, достопочтенный кюре запер Роже у себя в кабинете, служившим одновременно библиотекой для богословских книг, а Констанс — в комнате домоправительницы.

Молодые люди снова встретились лишь за обедом. Роже спросил у священника, собирается ли тот обвенчать их на следующий день, на что этот достойный человек ответствовал, что покамест не видит к тому никаких препятствий, если только вдруг не возникнет какая-либо неожиданная помеха. Столь обнадеживающий ответ несколько умерил тревогу шевалье, и потому он после обеда довольно спокойно удалился в библиотеку. Там он увидел походную кровать: ее расставили для него, пока он сидел за столом.

Подошло время ужина. Так же как утром и днем, влюбленные вновь сидели друг против друга. Роже сиял от счастья: после чудесного воскресения Констанс, которое произошло так неожиданно, он больше не верил в возможность разлуки. Констанс держалась робко, то и дело краснела, но радость светлыми лучами струилась из-под ее полуприкрытых век, но счастье вырывалось наружу с каждым словом, слетавшим с ее уст.

После трапезы священник прочел благодарственную молитву от лица присутствующих, затем все разошлись по своим комнатам.

Роже попытался читать; но пробовали ли вы читать, когда мысль ваша трепещет в самой глубине души, мысль более сладостная, более нежная, более гармоничная, чем все другие мысли на свете? А между тем он читал чудесную поэтичную повесть, которую обычно именуют историей любви Иакова и Рахили; однако он нашел, что Рахиль не идет ни в какое сравнение с Констанс, а про себя решил: дабы стать достойным Констанс, он пошел бы и не на такие испытания, какие выпали на долю Иакова. Впрочем, за чтением время идет быстрее, чем тогда, когда человек просто предается мечтам. Пробило одиннадцать часов, и при каждом медленном и торжественном ударе колокола юноша трепетал, думая о том, что всего через восемь часов он станет мужем Констанс.

Эта сладостная мысль ни на миг не оставляла его, она владела им до тех пор, пока он не уснул. Ему привиделось, будто уже наступил день и в комнату кто-то вошел, дабы предупредить, что священник готов и ждет только его, Роже. В эту минуту шевалье и в самом деле показалось, что сквозь полузакрытые веки он различает дневной свет и какие-то люди громко разговаривают возле его постели. Это ощущение было столь явственным, что юноша пробудился и, открыв глаза, увидел своего отца.

При этом на лице шевалье отразилось такое отчаяние, что, хотя барон уже приготовился сурово пробрать вечного беглеца, у него недостало на это сил: угадав в страданиях полудетского сердца сына страдания мужчины, он ограничился тем, что протянул Роже руку и произнес только одно слово:

— Мужайся!

Если бы Роже услышал упреки, он, пожалуй, возмутился бы, но против такой снисходительности он был бессилен; он молча кинулся в объятия барона и спросил, неужели его снова разлучат с Констанс. Тот пристально посмотрел на сына и, увидев, что каждая черта Роже выражает тревогу, проговорил:

— Слушай, первым моим словом было: «Мужайся!» Моим вторым словом будет: «Надейся!»

— О батюшка, батюшка! — воскликнул шевалье. — Ведь меня уже однажды столь жестоко обманули, что, по правде говоря, я не смею больше надеяться.

— Но в ту пору, когда мы обманули тебя, Роже, — отвечал барон, — мы были бедны, между тем как теперь…

— Разве мы теперь богаты, отец?

— Быть может, — ответил барон.

— Быть может! — вырвалось у Роже. — Быть может! Что вы хотите этим сказать, батюшка? И каким образом наше благосостояние могло измениться за один день?

— Наш родственник, виконт де Бузнуа, скончался; мы, твоя матушка и я, нынче утром получили известие об этом.

— Стало быть, он перед смертью объявил нас своими наследниками? — вскричал Роже.

— Если бы дело обстояло так, я бы не сказал тебе, что мы, быть может, богаты. Я бы сказал, что мы богаты наверняка. Виконт умер, не оставив завещания.

— Как вы сказали, батюшка? Не оставив завещания?

— Да, шевалье, не оставив завещания.

Барон так медленно и так торжественно произнес эти слова, что шевалье понял: они необычайно важны.

— Что же из этого следует? — робко спросил юноша, все еще не понимая, каким образом кончина виконта де Бузнуа может приблизить его к Констанс.

— Из этого следует, сударь, — продолжал барон, — что теперь путь к наследству открыт и наследство это может оспорить у нас только один человек, сын жены виконта от первого брака: он утверждает, будто его мать составила дарственную на свое имущество в пользу господина де Бузнуа с тем условием, что после смерти обоих супругов все их состояние перейдет к ее сыну.

— Ну и что же, батюшка?

— А то, что все бумаги находятся в суде и нам предстоит тяжба; однако мой поверенный Кокнар написал мне, что тяжбу можно выиграть, если только взяться за дело с умом и рвением; ну а ежели мы эту тяжбу выиграем…

— Ежели мы эту тяжбу выиграем?..

— У нас будет семьдесят пять тысяч ливров годового дохода, только и всего, и тогда господин де Безри станет нас обхаживать, а мы, мы будем поглядывать на него с высоты своего величия, и тогда уже мы окажем ему честь, породнившись с ним.

— Ах, батюшка, батюшка! Какую сладостную надежду вы мне подаете! — вскричал Роже. — Как! Вы полагаете, вы думаете?..

— Я не просто полагаю, я не просто думаю, — отвечал барон. — Славный кюре, которому ты доверился, послал человека одновременно в Безри и в Ангилем, потому-то я встретил виконта в трех льё отсюда, он спешил отыскать свою дочь, как я спешил отыскать тебя; он был прямо в бешенстве из-за всего, что произошло; но, едва я упомянул о письме метра Кокнара, он заметно смягчился и даже дал мне понять, что из-за шума, который, без сомнения, наделает в наших местах твой побег с его дочерью, он уже заранее понимает, что его прежние прожекты насчет ее замужества с графом де Круазе обречены на неудачу.

— Батюшка, батюшка! Что вы такое говорите?

— Вы сами понимаете, сударь, — продолжал барон, — эти его слова звучали как призыв к моей порядочности.

— И что же вы ответили, отец?

— Я ответил, что для нас, потомственных дворян, титул всего лишь титул, а древнее имя — гораздо важнее. Я ответил: во всей провинции известно, что, хотя д'Ангилемы всего лишь бароны, род наш был славен уже во времена первых крестовых походов, а ведь в начале царствования нашего великого короля деду графа де Круазе пришлось с превеликим трудом собирать доказательства своего знатного происхождения, когда он пожелал сделаться конюшим его величества. А это означает, что, если баронесса д'Ангилем будет представлена ко двору, она там наверняка будет в большей чести, нежели маркиза де Круазе.