Шевалье последовал за стражником, не проронив ни слова и ни о чем не спросив.

Казалось, укажи ему кто-нибудь в ту минуту на затянутый черным сукном помост, где были бы плаха и топор, дай ему знак, чтобы он опустился на колени и положил голову на эту плаху под смертоносный удар, и он подчинился бы безо всяких колебаний. События, следовавшие одно за другим, были, думалось ему, тесно связаны между собою, он испытывал на себе их последствия, не понимая причин, и покорно шел им навстречу, шел безотчетно, опустив голову, безропотно подчиняясь нелепой и жестокой судьбе; так человек во сне, не колеблясь и ничему не удивляясь, совершает самые сумасбродные поступки.

Шевалье, почти ничего не замечая, безучастно поднялся по мрачной лестнице, вошел в довольно красивую галерею, миновал ее, а потом долго взбирался по винтовой лестнице Бог весть на какой этаж, попал наконец в еще один коридор, из этого коридора — на какой-то чердак, а уж из чердака — в маленькую, темную, но довольно чистую камеру. Дверь за ним захлопнулась, заскрипели засовы, и только тут, от этого скрежещущего звука, Роже как бы очнулся.

Он сидел на низкой скамеечке; вскинув голову, он огляделся по сторонам, встал и обошел камеру — на это ушло немного времени.

Затем, подчиняясь инстинкту, оказавшемуся сильнее всех прочих побуждений, он подошел к узкому оконцу, забранному двойной решеткой; сквозь ее перекрещенные прутья в камеру скупо просачивался свет и воздух… Свет! Воздух! Жизнь!.. Злосчастный Роже, этот крепкий и сильный молодой человек, большую часть жизни провел в деревне, привык там дышать полной грудью, вбирая в себя живительный воздух, особенно когда охотился на равнине и в лесах вокруг Ангилема, и вот теперь он был вынужден вдыхать сквозь узкую щель в стене слабое дуновение ветерка и ловить тонкий луч солнца!

Мы сказали «вдыхать», ибо оконце оказалось столь узким, что в него нельзя было даже просунуть голову; оно было прорублено в стене огромной толщины, две решетки, отстоявшие на фут одна от другой, как мы уже сказали, уходили в толщу камня, и только сквозь верхнюю часть этого отверстия узник мог различить лоскут неба и ничего больше — ни кроны дерева, ни флюгера.

В ясные дни Роже предстояло отыскивать на нем хотя бы облачко, в дождливые — хотя бы клочок лазури.

Положение узника было весьма печальным, тем более печальным, что, хотя шевалье прежде частенько размышлял о различных бедах, которые могли выпасть на его долю, дабы заранее к ним приготовиться, ему никогда и в голову не приходило, что он может угодить за решетку, и потому он совершенно не был подготовлен к такому несчастью.

Он снова опустился на скамеечку, чтобы обдумать свое положение, потом бросил взгляд на источенный червями стол, покрытый куском какой-то дешевой ткани, встал и ощупал свое ложе, оказавшееся весьма жестким; затем опять сел на скамеечку и погрузился в размышления. Он в темнице, это бесспорно. Но кто приказал бросить его в темницу, по какой причине он очутился в ней? Вот что надо было понять прежде всего.

Трудно представить себе, как далеко может унестись мысль человека, если ему нечем занять себя и остается только одно — размышлять. Роже упорно искал ключ к разгадке, обдумывая и отбрасывая одно возможное объяснение за другим. Прежде всего он решил, что стал жертвой ошибки.

«Быть может, — подумал он, — мой отец принял участие в каком-нибудь заговоре у себя в провинции, а меня посчитали его доверенным лицом».

Хотя барон д'Ангилем с тех пор, как он унаследовал деньги и имущество виконта де Бузнуа, был гораздо более доволен правлением Людовика XIV, чем прежде, его сын в свое время часто слыхал, что в их доме жаловались и нападали на г-жу де Ментенон и на отца Летелье, потому ему казалось вполне возможным, что барон д'Ангилем замешан в какой-нибудь крамоле. И он вначале утвердился в этой мысли.

— Я докажу, — сказал он вслух, — что последние три месяца провел в Англии и возвращался прямо оттуда, что уже полтора года я не был в Ангилеме и больше года не виделся с отцом. Когда я приведу все эти доводы, моя невиновность станет очевидной и меня с почетом выпустят на свободу.

Целых полчаса Роже был довольно спокоен.

— Черт побери! — воскликнул он вдруг. — А ну, как они подумают, что я ездил в Англию, чтобы тайно вступить в соглашение с принцем Оранским, который питает смертельную вражду к Людовику Четырнадцатому? А ну, как они решат, будто мое путешествие имело целью посеять семена недовольства? Тогда я погиб!..

И следующие полчаса Роже пребывал в полном отчаянии.

— А не может ли так случиться, — прошептал он полчаса спустя, — что мое дело связано с делом Кретте?

Однако трудно было допустить, что маркиза де Кретте преследуют из-за ссоры с г-ном де Руаянкуром, или, вернее, трудно было допустить, что их ссора была тому единственной причиной.

«Кретте слывет врагом „старухи“, — думал шевалье, — он и в самом деле ее враг и, должно быть, навлек на себя ее немилость. Руаянкур его терпеть не может. Король весьма суров в отношении дуэлянтов; власти, должно быть, закрыли глаза на наш поединок с Коллински, и нас тогда пощадили только из-за недостатка бесспорных улик. А теперь, когда Кретте вызвал Роаянкура на поединок, в этом усмотрели уже попытку второй дуэли. Да, но ведь я тут совершенно ни при чем, когда Кретте собирался драться с Руаянкуром в Париже, я-то был в Лондоне».

Потом Роже вспомнил о своей жене.

— Она исчезла, — сказал он вполголоса. — Уж не думают ли они, чего доброго, что я ее убил?

И он принялся размышлять о том, как странно вела себя Сильвандир по отношению к нему; при этой мысли шевалье пришел в бешенство, ибо, как читатель, должно быть, уже заметил, герой наш был ревнив, точно тигр, а жена, надо признаться, бесспорно давала ему известные основания для ревности.

Наступил час прогулки, и за шевалье д'Ангилемом пришли.

Каждому узнику ежедневно разрешалась двухчасовая прогулка.

Для нее была отведена особая площадка.

Роже встретил на этой площадки восьмерых заключенных, восьмерых товарищей по несчастью; каждый из них был одет на собственный лад, и все они мало походили друг на друга.

По лицу и по одежде узника легко было догадаться, давно ли он попал в узилище.

— О чем сейчас говорят в Париже, милостивый государь? — воскликнули они хором.

— Я полагаю, господа, — ответил шевалье, — там говорят о том, что нынче утром меня взяли под стражу; впрочем, после этого события прошло уже часов пять или шесть, возможно, о нем больше не говорят и начинают проявлять интерес к чему-либо еще.

— Ах так! Стало быть, вас взяли под стражу?

— Черт побери! Да вы это и сами видите! Ведь и вы тут не ради собственного удовольствия находитесь, не правда ли?

— Разумеется, нет.

— Вот и я тоже.

— Но почему вас взяли под стражу?

— Почему? С самого утра я доискиваюсь причины моего ареста, и если вы соблаговолите мне ее назвать, то выведете меня из большого затруднения.

— Как? Вы не знаете, почему вас арестовали?

— Нет, а вы?

— И я не знаю.

— А вы, сударь?

— Не знаю и я.

— Но а вы-то хоть знаете?

— Тоже нет.

На один и тот же вопрос, обращенный поочередно к восьмерым узникам, восемь раз последовал один и тот же ответ.

Никто из заключенных не знал причины своего заточения, а между тем один из них находился в Фор-л'Евеке уже целых десять лет.

Однако держался он спокойнее всех и меньше других роптал на судьбу.

Роже содрогнулся. Ведь человек этот провел в темнице большее число лет, чем сам он, Роже, провел в ней часов.

А между тем шевалье уже успел здесь затосковать.

«Да, видно, я пропал», — подумал он.

Однако мы всегда уповаем на то, что печальный жребий, ставший уделом других, не станет нашим уделом. И потому Роже начал расспрашивать других узников, нельзя ли ему побеседовать с кем-либо из тех, кто осуществляет власть в замке.

— Вы можете, когда вам будет угодно, попросить, чтобы вас посетил комендант, — ответили ему.