— Вот как? Стало быть, я могу попросить коменданта прийти ко мне?

— Вот именно.

— И для этого достаточно обычной просьбы?

— Вполне достаточно.

— Тогда я сделаю это нынче же вечером! Господа, я прощаюсь с вами.

— Прощаетесь? А почему?

— Да потому, что завтра я, вероятно, уже не буду иметь чести с вами встретиться.

— Почему вы так думаете?

— Да потому, что если нынче вечером я увижу коменданта, то, без всякого сомнения, буду завтра же на свободе.

— Бедный юноша! — прошептали узники, покачивая головами.

Этот сочувственный возглас не помешал Роже возвратиться к себе в камеру в самом радужном расположении духа.

Ему принесли обед, и он с аппетитом съел хлеб и овощи, отпущенные для него королевской казною.

Покончив с трапезой, он попросил тюремщика передать коменданту замка, что новый узник очень хочет с ним переговорить.

— Нынче уже слишком поздно, — отвечал тюремщик, — но завтра комендант непременно к вам придет.

— Вы в этом уверены, друг мой?

— Конечно, уверен.

— В таком случае до завтра, — сказал шевалье, решив набраться терпения и утешая себя мыслью, что ночь пройдет быстро.

Он вновь уселся на скамеечку и стал следить сквозь прутья решетки за последними бликами уходящего дня…

Роже все еще сидел на скамейке, глядя в небо и погрузившись в раздумье, как вдруг ему показалось, будто рядом слышан какой-то шорох.

Он взглянул на пол и увидел мышь: она грызла крошки хлеба, валявшиеся на полу.

Шевалье ненавидел мышей; он схватил свою шляпу и с размаху швырнул ее в крошечного зверька; тот, перепугавшись, обратился в бегство и проскользнул под дверью в соседнюю, гораздо более просторную комнату, которую он, судя по всему, облюбовал себе для жилья.

Роже довольно долго сильно тревожила мысль, что непрошеные гости могут, чего доброго, нанести ему ночью визит. Вот почему он продолжал сидеть на скамеечке, не сводя глаз с небольшой щели под дверью. Он сидел до тех самых пор, пока луч света еще проникал в оконце его камеры, а когда ночной мрак совсем сгустился, Роже взял валявшуюся на столе пробку от бутылки и воткнул ее в щель под дверью, обезопасив себя таким способом от вторичного визита непрошеных гостей.

Теперь он мог быть спокоен.

И все же ночью шевалье раза три или четыре внезапно просыпался как от толчка: ему чудилось будто маленькие лапки царапают его лицо и руки; однако всякий раз он убеждался, что, кроме него самого, в камере нет ни единого живого существа.

Этого нельзя было сказать о соседнем помещении, ибо оно, видимо, служило местом для встреч всех мышей, всех крыс и всех кошек, обитавших в замке.

И все же узник довольно спокойно провел ночь: он был полон надежд.

На следующий день, часов около двенадцати, когда терпение шевалье было уже на исходе, в коридоре послышался необычный шум: видимо, солдаты взяли на караул. Потом у самой двери послышались шаги, в замочной скважине повернулся ключ, дверь отворилась, и в камеру вошел комендант замка.

Это был высокий сухопарый человек; когда он говорил, губы его едва шевелились, а глаза ничего не выражали. Он держал свою шляпу в руке, без сомнения, потому, что не хотел снимать ее, входя к узнику.

— Господин комендант, — воскликнул Роже, бросаясь ему навстречу, — я шевалье Роже д'Ангилем!

— Мне это уже известно, сударь, — ответил комендант, почти не шевеля губами.

— Вам это уже известно? — с удивлением спросил шевалье.

Комендант молча поклонился.

— Ну что ж, коль скоро вам известно, кто я такой, я хотел бы, господин комендант…

— Есть ли у вас какие-нибудь жалобы на наши порядки, господин д'Ангилем?

— Нет, пока что нет, сударь, впрочем, я еще не успел как следует ознакомиться с этими порядками; но мне хотелось бы знать…

— Не испытываете ли вы в чем-нибудь недостатка, господин д'Ангилем?

— До сих пор еще ни в чем; но не могу ли я узнать?..

— Не выказал ли кто-либо из служителей замка неуважения к вам, господин д'Ангилем?

— Нет, сударь, я даже обратил внимание на отменную вежливость человека, который меня обслуживает.

— В таком случае, господин д'Ангилем, поскольку вы ни на что не жалуетесь, позвольте мне удалиться.

— Простите, сударь, простите! Я жалуюсь на то, что меня заключили в темницу.

— Ну, это уж меня не касается, — ответил комендант.

— Но почему я все-таки здесь?

— Вам сие должно быть известно лучше, чем мне, господин д'Ангилем.

— Лучше, чем вам? А почему?

— Потому что это касается вас, между тем, как я уже имел честь вам сообщить, меня это не касается, а я никогда не вмешиваюсь в то, что меня не касается…

— Но, наконец, должны же вы знать…

— Сударь, я ничего не знаю.

— Но, наконец, должны же вы догадываться…

— Сударь, я ни о чем не догадываюсь; король присылает сюда человека, взятого под стражу, я принимаю его, помещаю у себя в замке и слежу, чтобы он ни в чем не нуждался, пока находится на моем попечении. Вот в чем состоит мой долг, и я его неукоснительно выполняю.

— Но ведь король может ошибаться.

— Король никогда не ошибается.

— Но ведь король может быть не прав.

— Король всегда прав.

— И тем не менее клянусь вам, что я не совершил ничего…

— Сударь, избавьте меня от необходимости выслушивать вас дальше.

— Сударь, заявляю вам, что я ни в чем не виновен.

— Сударь, позвольте мне удалиться.

— Но скажите, по крайней мере, долго ли я тут пробуду? Ответьте, сударь, умоляю вас!

— Сударь, вы пробудете здесь ровно столько, сколько будет угодно королю.

— Послушайте, да вы меня сведете с ума! — крикнул Роже.

— Ваш покорный слуга, сударь.

Комендант поклонился шевалье и, по-прежнему держа шляпу в руке, вышел в сопровождении своей охраны.

На этот раз Роже показалось, что дверь за комендантом захлопнулась со зловещим стуком. У него было такое чувство, будто именно с этой минуты он по-настоящему стал узником; он тяжело опустился на низенькую скамью, вперил безнадежный взгляд в дверь, и глаза его наполнились слезами.

Шевалье думал теперь о своих родителях, о друзьях, о Боге.

И тут в его памяти стали всплывать ужасные рассказы об узниках, каких немало было в ту пору: Бассомпьер провел в Бастилии десять лет, Лозен был заточен в Пиньероле целых тринадцать, там же долго томился и Фуке, о котором даже толком не было известно, жив он еще или уже давно умер. Перед мысленным взором Роже проходили один за другим лица всех этих дворян, схваченных ночью и исчезнувших без следа. Он вспомнил и о Маттиоли, и о человеке в железной маске, и, наконец, о том узнике, которого он встретил накануне на прогулке и который провел тут, в замке, уже десять лет. Правда, все эти люди были в чем-то виноваты:

Бассомпьер пытался бороться против кардинала Ришелье, Лозен бросил тень на репутацию внучки Генриха IV, Фуке дерзнул состязаться в роскоши с самим Людовиком XIV, Маттиоли выдал государственную тайну, трагедия человека в железной маске осталась загадкой, но она тоже была связана с политикой… Однако сам-то он ведь ни в чем не виноват! Сколько ни рылся Роже в памяти, перебирая день за днем всю свою жизнь, он не находил ни одного преступления, ни одного проступка, ни одного неосмотрительного шага, в коем его могли бы упрекнуть, между тем как предосудительные деяния и проступки тех, о ком он вспоминал, были широко известны.

Но, с другой стороны, ведь никто не знает, что вменяли в вину человеку, с которым он разговаривал накануне — шевалье даже не было известно его имя, — а между тем тот провел в заточении уже десять лет.

Десять лет! Стало быть, у этого несчастного нет ни родных, которые добивались бы его помилования, ни друзей, которые хлопотали бы за него перед властями?! Стало быть, этот человек никому не известен? Но если он и в самом деле никому не известен, почему его держат в заточении десять лет?

Такие мысли терзали шевалье целый час или даже два; затем он снова начал припоминать самые веские доказательства своей невиновности, и мало-помалу уверенность в том, что ему нетрудно будет оправдаться, взяла верх над опасениями, и все его мрачные мысли развеялись.