Дышит и живет. Когда, ругается, я уже умру? А сам все горным воздухом дышит”.

Яков слушал внимательно. Несколько раз подносил к губам чашку, но не пил.

“А вы видели Ленина?” – спросила Гуля.

“Я его голову на поездах рисовал. Хороший был вождь. За это Каплан в него палила из пушки. Все от бабской ревности”.

Он снова посмотрел на Гулю.

И спросил ее что-то. Я не понял что. Это было на узбекском, который я не знал. Гуля улыбнулась и ответила. Еще вопрос. Ответ, улыбка.

Вопрос. Они засмеялись.

“Пра, Гуля прекрасно говорит по-русски”, – попробовал я проникнуть в их беседу.

Они не обращали на меня внимание. Они весело разговаривали.

В середине разговора Яков заснул.

Гуля стояла и рассматривала картинку. Картинка была вырезана из журнала и криво приклеена скотчем к стене. Часть скотча отошла и почернела.

Я с детства знал эту картину с желтым голым мальчиком на красном коне.

Раньше не понимал, почему конь такой красный, а мальчик такой голый и не стесняется. Мне казалось, что в трусах все было бы гораздо красивее. Потом я узнал, что и лошади могут быть красными, и мальчики – не такими, как нас заставляли быть с детства. Но я был обычным – раздевался только под шумящим душем, когда никто меня не видел, и никакие лошади не дышали в мое мокрое плечо.

“Ты на него чем-то похож”, – сказала Гуля, проведя пальцем от уха мальчика до его впалого, напряженного живота.

Там, где прошел ее палец, краски стали ярче. На кончике Гулиного пальца застыл полумесяц пыли.

Мы бесшумно вышли из комнаты. Для нежности оставалось совсем мало времени.

Спальня состояла из динозавра железной кровати и двух книжных полок.

На полках темнели банки с огурцами.

Кровать расстелена и горько пахла свежим бельем. Когда Яков успел постелить эти простыни? Простыни были наждачными от крахмала и брезгливо отталкивали человеческое тело. Я снял их. Они были не нужны.

Гуля стояла с простыней и смотрела, как я сдираю с себя рубашку и борюсь с рукавами.

В каких позициях мы с ней только не пробовали.

Сплетясь и перекатываясь по хрипло рыдавшей кровати.

Забравшись под потолок, где от нашего дыханья двигалась паутина.

Упершись пятками в подоконник, а ладонями – в полки с огурцами.

Сползая по стене вниз головой.

Раскачиваясь на оконных рамах.

В этой позиции нас увидел снова соседский мальчик на смоковнице.

Смоква выпала из его рта и полетела на землю.

Яков проснулся от холода. Потрогал скатерть.

Где-то хлопали рамы. Надо включить телевизор. Глядя в телевизор,

Яков немного согревался.

Правда, звук из телевизора давно исчез. Испарился куда-то, вытек.

Яков пробовал принять меры; пару раз стукнул по нему кулаком. Когда

Яков был нестарым и сильным, это помогало. Теперь телевизор плевал на его кулаки.

Тогда Яков притащил к телевизору радиоприемник и стал включать их вместе.

“Нет, это не дело, – сказал Яков, дрожа от холода. – Радио телевизору не товарищ. Попрошу этого… пусть он стукнет. Он молодой, кулаки свежие”.

Мы стояли в дверях и смотрели, как он дует на пальцы, пытаясь их согреть. Хотя в комнате было тепло, изо рта у него шел пар.

Я бил по телевизору кулаками.

Не помогало. Мелькали кадры немого кино. Ползли и раздваивались какие-то рельсы.

“Молодежь, с техникой обращаться не умеет”, – говорил Яков. Гуля сидела в шали, которую опустил на ее плечи Яков, и пила чай.

Внезапно прорезался звук.

“Вот теперь – другое дело. Айда последние новости слушать”.

Шел прогноз погоды. Потом стали показывать фильм про человека, который ходил и охранял мосты. Человек дул в холодные руки, потом доставал из кармана маленького человечка и вел с ним разговоры.

“Такие фильмы делают для того, чтобы их не смотрели, – сказал Яков и потянулся к выключателю. – Все хочу написать им, чтобы комедии хорошие снимали”.

Изображение исчезло, уступив место отражению комнатной лампы и отпечатку ладони посреди экрана. Потрескивало статическое электричество. “Пусть лучше кинокомедии делают”.

Я нащупал Гулино колено под столом и сжал его.

Яков растянул гармошку.

“Нам пора идти”, – сказал я.

Гуля кивнула: “Отец за опоздание ругать будет”.

Я вспомнил золотые зубы.

“Что, отец гармонь не любит?” – нахмурился Яков.

“Любит”, – неуверенно сказала Гуля.

“Тогда скажи ему, что тебе дедушка Яков на гармонике романсы пел”.

Гармошка чихнула пылью; красный в прожилках глаз Якова подмигнул Гуле.

“Ты скажи мне, гармоника: где подруга моя?” – запел Яков.

Вставная челюсть вылетела из поющего рта и упала в остатки торта.

Соседские дети, подглядывавшие в окно, засмеялись.

“Провод на заборе намотаю и ток пропущу, – говорил через несколько минут Яков, вернув себе дар речи. – Леденцами кормить не буду!”.

“Мы пойдем, наверное”, – сказала Гуля, вставая.

“Куда – пойдем? – расстроился Яков. – Я вам главного не спел. Вы мне только ее, сукину дочь, придержите…”

И потыкал пальцем в челюсть.

Выходя от Якова, натолкнулись на женщину. Она стояла в воротах, расширяясь и зорко глядя на нас. Резкая тень от нее тоже, казалось, смотрит на нас снизу.

Мы обнялись.

“Навещать приходил? – строго поглядели женщина и ее тень. – Или домом интересуешься?”

Я поклялся, что просто навещать.

“Смотри, а то старик еще не помер, дай Бог ему здоровья и спокойной смерти, а наши уже зашевелились, дележку устраивают. А я адвоката наняла, тоже не дура, правильно? Что, я буду ждать, когда дом от меня уплывет, что ли? Я ж в эту недвижимость кровь и пот свой вкладывала, правильно? А остальные думают: с тортом сегодня пришли и завтра они наследники. Я правильно говорю?”

Я вспомнил ее. Тетя Клава. Золотая тетя Клава. Работала в кассе цирка, проводила нас, сопливых, с заднего входа на елки. В благодарность мы целовали ее щеки, похожие на апельсины из елочного подарка.

Мы попрощались с ней и пошли, а она все кричала нам в спину: “Я ведь правильно говорю? Правильно? Правильно? Или нет?..”

Я проводил Гулю до дома. До девятиэтажки.

До квартиры провожать не стал. Мерещился ее отец, лязгающий золотыми коронками.

Мы устало целовались перед лифтом.

Двери то закрывались, то открывались. Гуля нажимала на кнопку, ее палец просвечивал красным.

“Можно, я буду называть тебя “Солнышко”?” – спросил я, прощаясь.

“Можно. А я тебя – “Ильич”, идет?”

“Почему Ильич?”

“Да так… Месячные все никак не начинаются”.

Она шагнула в лифт и поплыла сквозь этажи, закрыв лицо ладонями.

…Приветствуя Коммунистическую партию, собрание женщин-работниц

Самарканда шлет свой сердечный привет великому вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину и от всего сердца пролетариата желает ему скорейшего выздоровления. Мы ждем Ильича снова у руля мирового пролетарского корабля.

Да здравствует международная солидарность пролетариата!

…Привет вождю мировой революции шлет красная молодежь Бухары.

Выздоравливай поскорее да и за работу!

“Я, кажется, ошиблась с подсчетами, – говорила она на следующий день. – Они завтра начнутся. Завтра, как штык”.

Мы стояли в ее подъезде, я вытащил ее звонком, сонную, в час ночи.

“Послушай, Ильич, иди домой. Мои все спят”.

“Идем, я скажу им, что мы женимся”.

“Дурак, они тебя убьют, расчленят и спустят по частям в мусоропровод. Кто ночью такие вещи делает?”

“Хорошо, я подожду утра”.

“Утром они на работу”.

“Днем!”

“…на работе”.

“Вечером…”

“…смотрят ящик – не оторвешь”.

“Когда?”

“Никогда! Никогда. Они мне уже определили жениха”.

Она провела рукой по моему свитеру. У меня заболела кожа, как будто пролили смолу. Так было со мной один раз, когда наверху смолили крышу. С неба упала тогда черная капля и застыла на голой коже.

“Он сейчас в Штатах, на приданое вкалывает”.