– Вы не думайте, – продолжал, зевнув, Черноризный, – эксперименты велись и над здоровыми детьми… и над взрослыми, и даже над мышами.

Мышами, правда, заведовала уже не Изюмина. У многих при небольших дозах облучения начинали открываться таланты – я имею в виду детей… хотя мыши тоже такое вытворять начинали, хоть второго Бианки пиши… конечно, никто ничего не писал, все было засекречено, особенно опыты по быстрой отсортировке психотропного гелиотида от обычного, ювелирного. Мое направление, – с какой-то мстительной гордостью добавил Черноризный, уставившись на Триярского не только двумя холодными зрачками, но даже как будто и черным кружком родимого пятна.

– А потом? – поморщился от мигрени Триярский, чувствуя, что у его трехглазого евразийца припасена какая-то развязка.

– Потом наступил крах. Крах: на любом уровне могу… Как раз когда наши разработки уже доползали к финишной ленточке и можно было мягко начинать массовую профилактику населения. В Дуркенте велась только часть исследований. Наши филиалы сидели в Ереване, Душанбе,

Чернобыле, даже Сочи… В каждом из филиалов было накоплено некоторое количество психотропного гелиотида – некоторое, но не достаточное.

– Недостаточное для…

– Для конструкции даже небольшой “пушки”. Гелиотидная пушка: в сочетании с соответствующими продуктами питания – уникальное средство для гелиотизации масс. То есть обработки излучением психотропного гелиотида…

– Каким образом? – усмехнулся Триярский. – С кукурузников, как пестициды?

– Кукурузники беспокоить было совершенно не нужно: есть десятки других способов. Флюорография, например. Телевизоры, теперь компьютеры. Главное, что это так и не было осуществлено: документация исчезла, исчезли гелиотиды, специалисты, имевшие допуск.

– Но вы-то не исчезли. Скажу больше, именно с началом того, что вы патетически назвали крахом, вы превратились из безвестного научного сотрудника…

– Старшего научного… – поправил с мертвой улыбкой Черноризный.

– …безвестного старшего – в “нашего олигарха”, владельца японских редкостей, в…

– Можете не продолжать. Долго перечислять придется. Да, я есть.

Скажу больше: я спас не только себя, я спас целое направление в изучении гелиотида, и всем вашим Дурбекам приходится с этим считаться. И всей международной гелио-мафии, которая этих Дурбеков выращивает, удобряет и стрижет под версальскую клумбу. Чему я не могу противостоять – что сам гелиотид добывается варварски, что половина по пути… ну, вы же работали в прокуратуре, что молчите?!

– Именно потому, что я не молчал, я уже два года там не работаю. Как мне интимно шепнули при увольнении – уволен по звонку ваших людей.

Ермак Тимофеевич, я благодарен вам за беседу, она очень расширила мой кругозор. Только давайте перейдем к нашей отсутствующей бабочке.

Которая среди хризантем.

Черноризный встал, неторопливо, словно вычисляя в сантиметрах каждый шаг, прошелся по кабинету. Монах, снова очнувшись от своей электронной нирваны, следил за траекторией хозяина, беспокойно поигрывая лампочками.

– А бабочка, Руслан Георгиевич, улетела. Бабочке намекнули, что она, наверное, устала позировать, вообще – скоро зима. Бабочка оказалась дисциплинированной, не стала дожидаться, когда вместо кожаного кресла ей предложат булавку. Шутка.

– Ха-ха-ха, – затарахтел монах, – омощирой дес-нээ. Рощиа-но щутока-нэээ!

– Он понимает? – спросил Триярский.

– Ерема? Ловит интонацию. И ужасно обидчив, – советую при нем не ругать учение секты щингон: за последствия не отвечаю. Так на чем мы остановились? Да, насчет моих людей, которые вас уволили. У меня нет

“моих людей”. У меня есть мои идеи.

Я действительно хотел вас вознаградить, Триярский. Вы должны были стать моей идеей. Одной из самых остроумных идей. Сегодня в городе произойдет замечательная история – вы могли бы стать одним из ее героев: вместо того, чтобы путаться и суетиться. Я хотел вас вознаградить! Впрочем, через полчаса вы получите вознаграждение. А теперь…

Металлический монах засеменил к Триярскому, угрожающе кланяясь:

– Харащо пощидери? Тепери кончири и – домои.

Черноризный протягивал на прощанье руку. Триярский пожимать не стал:

– Ермак Тимофеевич, так где все-таки Якуб?

Черноризный не убрал непожатую руку, только слегка повернул кисть – вниз. Тотчас же на эту кисть налетел Ерема: встав на колени, принялся ее с аппетитом целовать, искоса поглядывая на Триярского.

– Так где же Якуб, Ермак Тимофеевич?

Черноризный лениво стряхнул с руки любвеобильного Ерему:

– Среди хризантем.

Триярский вышел, не дожидаясь, когда его выпихнет своими поклонами

Ерема.

Задержался перед свитком на стене.

– Вы правы, – кивнул Триярский, – вот она.

И указал куда-то в середину хризантемного свитка.

Там, среди лабиринта вытянутых лепестков он все-таки разглядел ее – маленькую скомканную бабочку.

– Что ж, одну загадку вы разгадали, – Черноризный с улыбкой смотрел на него, расположившись в дверном проеме; ниже выползла гладкая голова Еремы, – могу добавить: японцы давно научились отделять гелиотид от жемчуга, и назвали гелиотидом – “хризантемным камнем"…

Желаю удачи.

Это пожелание уже застало Триярского в дверях первой, внешней приемной – он спешил. Было слышно, как за ним опускается стена.

Проводив полуусмешкой Триярского, Ермак Тимофеевич вернулся в кабинет. Глянул в окно: дождь – не дождь; подвижная серость. С седьмого этажа восточная часть Завода, размытая непогодой, темнела беспорядочным стадом руин. “Одряхлевшей бабочки закружилась тень”, – подумал Черноризный.

Пора. Взял пульт, надавил.

Стена раздвинулась, обнаружив еще одну маленькую комнатку.

Посредине, прикладывая к плечам пластиковый каркас в форме горба, стоял невысокий мужчина в темных очках. Вытянув руку, продекламировал:

– О, мой народ!

Черноризный улыбнулся. Снял с тарелки яблоко, бросил.

Лже-горбун флегматично поймал; впился в оглушительно-сочный плод.

Не меняя улыбки, Черноризный подошел ближе:

– Будто не было этих шести лет. Ты совсем не изменился, Исав.

Тот – сквозь бурлящее яблоко – пожал плечами.

– Все тот же Белый Дурбек… Гениальная идея. И сегодня она… Как тебе Триярский?

Исав оторвался от яблока. Несмотря на то, что он уже был без бороды и в темных очках, выражение утренней печали на лице осталось нетронутым. Он снова пожал плечами:

– По-моему, ты поступил с ним жестоко.

– Будь он глупей, я поступил бы с ним помягче. Ты ведь видел, -

Черноризный махнул головой на оборудованный в углу пульт с мониторами, – какие я перед ним баллады выводил – а он? Упирался всеми извилинами. Таких…

– Послушай, Ермак, а что будет с Акчурой?

– С твоим Лжедмитрием? Тебя это интересует? – Черноризный глянул в монитор. – Подожди, сейчас вернусь: наш Шерлок Холмс никак уйти не может.

В японскую приемную ворвался Триярский. Правой рукой он волок за собой Изюмину, левой тряс каким-то диском.

– В чем дело? – зевнул Черноризный. – Разве мы не попрощались?

– Это я вас хотел спросить, в чем дело! – Триярский вытянул левую руку.

– Черепаха? Какого лешего…

– Мертва! В сумке задохнуться не могла – вот, отверстия для вентиляции… Час назад я вытаскивал ее – стала какой-то ненормально подвижной, почти буйной. Сейчас – пожалуйста, сдохла. Одновременно у меня вдруг начинается мигрень. Вы все пытались меня в столовую затолкать – три.

– Какого лешего, я спрашиваю, вас пропустили на территорию с черепахой… Ну, умельцы! Немедленно свяжите меня с проходной!

– Стойте… – преградил ему путь Триярский, – ну… и где? Где она, ваша

“пушка” – вы же меня тут облучали. Зомбировали, или как там у вас?!

Черноризный медленно похлопал:

– Ай да Триярский, и вторую загадку отгадал. Жалко, слушал ты меня невнимательно – я же сказал “в сочетании с особым питанием”. А ты у нас с совсем плохим аппетитом оказался, да, Ариадна Ивановна?