Изюмина, все еще сжатая Триярским, кивнула.

– Так что сделать тебя моей идеей, Триярский, не удалось, а тут еще черепаха. Ариадна Ивановна, вы успели рассказать нашему дорогому гостю, что дуркоры спускались в шахту, обязательно привязав к поясу черепаху? Нет? Только про песни? Подождите, Ариадна Ивановна, сейчас наш нетерпеливый гость вас отпустит. Кстати, кто у нас в лаборатории занимался черепахами?

– Покойный Мовсесян, – пропищала сдавленная Изюмина.

– Вот видишь, Триярский: покойный Мовсесян. Конечно, я пропустил тебя через гелиотизацию: сильно мелькал ты под ногами с утра – но ты оказался, во-первых, на пустой желудок, во-вторых, любителем рептилий. Так что, когда у тебя через полчаса наступит помрачение, оно может оказаться не слишком долгим… неделя -две. За это время тебя вышвырнут с работы и отсудят дом. Тогда и придешь ко мне.

Приползешь то есть. Ерема!

Кукла, выглядывавшая из-за локтя Черноризного, неожиданно закричала:

– Во поре бередженька стояра… Рю-ри-рю-ри, стояра!

Не успел Триярский выхватить пистолет, что-то оглушило его и отбросило в сторону. Пол под ним разъехался, тело понеслось на какой-то подставке вниз. Последнее, что он услышал, были слова

Черноризного наверху:

– Сколько раз повторять: после “во поле березонька” – “во поле кудрявая”. Кудрявая!

Платформа с Триярским достигла дна подвала.

Триярский выглянул из шахты в коридор. Пусто; две-три желтушные лампы, качавшиеся, вроде буйков, в волнах темноты.

“А Черноризный сейчас, наверное, распекает проходную за то, что не изъяли черепаху”, – Триярский укладывал мертвый панцирь в сумку. “А потом дает команду звонить в дурку, чтобы забрали буйного психа из подвала… Интересно, я превращусь в буйного?”

И Триярскому вдруг стало все равно, во что он превратится через полчаса, что произойдет сегодня в Доме Толерантности, и сколько еще электронных мерзавцев разведет у себя в кабинете Черноризный.

Снизошедшая благость была неожиданно прервана.

Шум шагов, голоса.

“Что… уже дурка?” – Триярский сплющился в какую-то нишу.

Поддалась невидимая дверь – ворвался прямоугольник света, в который вошли четверо в американской форме. И двинулись в сторону

Триярского, рассекая коридор свинцовыми шагами и по-кавказски шероховатыми фразами.

“А вот это уже конец”, – усмехнулся Триярский, прикипев к стене.

За несколько шагов до Триярского четверка остановилась. Один за другим, исчезали в той самой шахте… Взвыл мотор, загудели натянутые тросы.

“Ха-кха-ха”, – обрадовались в шахте. Четверка взмыла вверх.

Триярский рванулся к железной двери, через которую они вошли – дверь поддалась, в глаза хлынул кипящий, перемешанный с дождем свет.

Выбежал, сжимая в кармане покрытый холодным потом пистолет.

Никого. Внутренний двор. Обглоданная стена, два бака с дымком.

Все это его почему-то обрадовало – именно та предельная четкость, не затуманенная безумием, с которой он видел и осознавал эту дырявую стену, эти баки, эту вонь и этот дождь, летевший на его смятое вдруг в улыбке лицо.

– Еще двадцать минут, еще можно…

Бросился в пролом в бетоне.

Через секунду Триярского можно было видеть вылезающим из-под лозунга:

“Толерантность – залог нашего мира. Областной Правитель”.

Звон стекла наверху заставил Триярского задрать голову.

И отскочить – прямо на него откуда-то сверху Башни падал, стремительно увеличиваясь, человек.

И рухнул в клумбу в паре метрах от Триярского.

– Аххх-а… Трия…ский… – прохрипел упавший.

Черноризный.

В руке была зажата все та же японская сабля; рубашка сползла жгутом, голая поясница. Харакири… или как его там. Не успел.

Рухнуло с металлическим звоном второе тело.

– Обунаи-йоо… обунаи-йо!

Искореженный Ерема, аварийно мигая, пытался подняться.

– Хадзукащи… До-о щтара… Во поре береджонька стояра!

Черноризный таращился на нависшие над ним гнилые хризантемки клумбы.

– …ярский… спуск во втором корпусе шлифовального цеха, обязательно. И спасетесь…

– Как найти?

– … она покажет…

Триярский обернулся – за ним стояла Изюмина.

– Ариадна… новна… моя самая эффективная… идея…

Изюмина всхлипнула.

– Во поре береджонька стояра… – напевал Ерема, – во поре кудорябенька стояра… А… дэкита! Поручирощ! Во поре кудорябенька стояра…

– Заткните его… Эх – как все… предупреждал же Исав… Исав!

Новая конвульсия прокатилась по телу бывшего зама.

Последняя.

– А теперь – побежали, товарищ Триярский! – дернула за рукав Изюмина.

Она была права: из окна, из которого только что вылетел Черноризный со своим ассистентом, выглянула бритая голова. Защелкали выстрелы.

Завыла сирена. Триярский бросился за угол следом за Изюминой.

– Во поре кудорябая стояра…! Рю-ри-рю-ри…- неслась вслед лебединая песня Еремы.

Они неслись по Заводу: ограды, пирамиды металлолома, таборы грузовиков, желтые лужи; лестницы, ввинчивающиеся в пустоту. Стены: крашеные – кирпичные – в кафеле цвета хозяйственного мыла – подпирающие новый лозунг…

За какой-то из стен выскочил один из лихой четверки – на мотоцикле; автомат. Триярский выстрелил – догонявший рухнул; мотоцикл полетел дальше.

Снова замелькали бывшие цеха, наполненные битым стеклом, переходы с карфагенскими арками.

– Кто это был? – крикнул Триярский, когда они спускались в какой-то люльке на первый этаж полузатопленного цеха.

– Дети… наслоились семейные обстоятельства… облучение…

“Сама-то, тоже облученная… Куда еще заведет”, Триярский вглядывался в восторженное лицо Изюминой.

– Не волнуйтесь, это самый кратенький путь…- словно поймав его мысли, кричала Изюмина. – Я же выросла на заводе: отец, Иван

Пантелеич, красавец – я вам рассказывала…

Триярский в полутумане ловил ее запыхавшуюся болтовню. Пространство начинало искривляться, вздуваться, выплевывать какие-то пузыри.

Головная боль вскипала до степени рвоты – а он все бежал, бежал за фиолетовым плащом этой двужильной кандидатки бабаягинских наук, обжигавшей детей невидимыми лучами во имя науки и драгоценного

Ермака Тимофеевича…

Снова улица… ну, вот и началось! Семь всадников в лохматых шапках, и еще несколько пеших, копья, перья какие-то шевелятся.

– Ариадна Ивановна… я схожу с ума… у меня галлюцинации!

– Это не галлюцинация, это наша монголо-казахская самодеятельность,

– тянула его за руку сквозь строй рогатых шлемов Изюмина.

Здоровалась с кем-то; шлемы улыбались, кивали. – Репетируют, бедные, под дождиком…

Самодеятельная орда, расступившись, осталась позади.

– Нет у них помещения. Им сегодня тоже в Толерантности выступать…

Ну, пришли.

За поворотом открылся новый цех с уцелевшей со времен Белого Дурбека надписью на латинице (была мода): “SСHLIFOVALNI SEX”.

“Шлифовальный цех”, сообщала надпись поменьше.

Цех был обитаем: вертелись станки, бегали однообразные женщины в комбинезонах.

– Де-евоньки! – закричала Изюмина. – А ну-ка ручки вверх – и за голову! Триярский, помашите-ка вашим пистолетом, порадуйте коллектив…

Они бежали между застывшими комбинезонами.

– Салям… салямчик… – успевала здороваться Изюмина, – здоровьечко как… Руки, ручки за голову, говорю… Нет, не заложница – приказ

Ермака Тимофеевича… Да, передам ему привет, все ему передам…

Забежали в подсобку – запах гуаши и скипидара.

– Стенды здесь изготовляем – не запачкайте. Вот и второй корпус.

Пространство снова выгнулось, взъерошилось, полетели пузыри.

Штативы, реторты, шайбочки сухого спирта… Около одного завала

Изюмина стала судорожно расчищать пол.

– Готово, – улыбнулась Изюмина, указывая изрезанной в кровь ладонью на железный люк. Вдруг разом посеревшее лицо Изюминой пугало даже больше ее кровавых ладоней и съехавшего набок фиолетового парика.