— Я не убиваю товарищей. — Ермак с прищуром посмотрел на осуждённых. — Все казаки — товарищи и братья. Но ты сам знаешь, как втолковать мысль всем одновременно. Нет, я не убиваю товарищей.

Мушков и четверо казаков подошли к телеге, доставившей убийц к берегу. Осуждённых схватили и поставили на ноги. Затем Мушков и его помощники начали заполнять мешки речным песком, пока он не покрыл связанных казаков по шею. После этого четыре казака, стонущие под тяжестью груза, перенесли осуждённых на плоты и крепко привязали к верёвке виселицы.

— Отвязать плоты! — приказал Ермак.

Казачий поп громко запел, его бас разносился над толпой зрителей, застывшей в напряжённом ожидании. Казалось, что шелестит ветер, но на самом деле это было тяжёлое дыхание людей.

Верёвки сдёрнули с колышков, и плоты медленно отчалили. Почти на середине реки с плотов сбросили привязанные к ним тяжёлые камни. Мушков крепко держался за виселицу на первом плоту, неуверенно стоя на качающихся брёвнах, сквозь широкие расщелины которых плескала вода и посмотрел на Ермака.

— Опускай! — крикнул Ермак Тимофеевич, встав на стременах. Он посмотрел на опущенные головы стоявших на берегу казаков. — Эти станут первыми! И клянусь, я отправлю в реку каждого, кто не будет соблюдать порядок, который я установил! Опускай!

Заполненные песком мешки с осуждёнными медленно опустились в воду. Казаки, ещё раз проверив крепость верёвок, перебрались в плывущую за плотами лодку. Последним сошёл с плота Мушков, сел в лодку и, побледнев, уставился на воду.

Оба осуждённых молчали. Их не повесили, не обезглавили, им совершенно ничего не сделали. Просто наполнили мешки песком и опустили в воду. Правда, было холодно и неприятно, но это ничто по сравнению с тем, когда на шее затягивается петля... Ермак, ты настоящий друг... мы просто искупаемся.

Но они ошибались и поняли это через полчаса. Песок пропитывался водой и разбухал, как манная каша в горячем молоке. Давление возрастало: тело сдавило от шеи до пальцев ног, грудь сжалась, стало трудно дышать, влажный песок сплющил тело и давил на горло.

Через час осуждённые начали кричать. Казаки безмолвно и неподвижно стояли на берегу. Ермак проехал вдоль рядов, и если кто-нибудь шевелился, громко спрашивал: «Хочешь быть следующим?».

Жители Орла вереницей потянулись домой. Дикие, отчаянные вопли двух человек в реке преследовали их и звенели в ушах.

Семён и Никита Строгановы уехали, когда осуждённых опускали в воду, лишь Максим остался на берегу, думая о том, не стоит ли со своими людьми отправиться на лодках к плотам, чтобы положить конец этим воплям.

— Позвольте наказанию свершиться, молодой хозяин! — сказал Ермак, подъехав к Максиму. Он догадался, о чём тот думает. — Их не убивают...

— Но они же сойдут с ума, — глухим голосом ответил Максим.

Ермак промолчал и поехал дальше.

Осуждённые кричали до полудня, затем их крики стали тише и, наконец, перешли в стон, а его заглушил шум реки. Они были ещё живы, песок не раздавил их, но холод воды проник до костей, а солнце беспощадно жгло бритые головы.

Немного в стороне от неподвижно стоявших на берегу казаков сидел Люпин, новый коновал Строгановых, и смотрел на дочь. Она стояла у реки в первом ряду, широко расставив ноги, в красной папахе на белокурых, растрёпанных волосах, маленький, неугомонный парень, и никто не знал, что скрыто под его одеждой. Рядом с ней стоял мрачный и бледный Мушков, и Люпин подумал: «Это наверняка он! Из-за этого парня Мариночка от меня ушла! Хорош гусь! Это же он перенёс осуждённых на плоты и руководил палачами. И она его любит? Она совсем выжила из ума? О чём думает девушка, когда решает, что из-за такого мужчины стоит покинуть дом и делать всякие глупости? Что происходит в её сердечке?»

Люпин вздохнул, откусил кусок засохшей колбасы и задумчиво начал жевать. Он ждал. Он не знал, видит ли его Марина, но когда Ермак отдаст приказ вернуться в казачий город, тогда, возможно, она пройдёт мимо.

На берегу никто не шевелился. Только Ермак ездил верхом. Он ждал, не попросит ли кто-нибудь пощады для двух товарищей. Но все молчали. Только Марина тихо сказала, почти не шевеля губами, но Мушков хорошо всё расслышал:

— Я уйду жить в другой дом! — сказала она. — Я не смогу жить в одном доме с палачом! Не смотри на меня! Каждый взгляд — это грязь, которую ты бросаешь в меня!

— Мариночка! — простонал Мушков. — Это же приказ! Приказ нельзя не исполнить!

— Можно!

— Только не у Ермака!

— И у него!

— Я стал бы третьим в мешке!

— За это я легла бы к Ермаку в кровать!

— Мариночка... — Мушков закатил глаза, как будто он вот-вот упадёт в обморок. — Что мне было делать? Это же убийцы!

— У тебя есть кинжал?

— Ну и что?

— Я заколола бы их на плоту через мешок, оставшись с ними наедине, чтобы избавить их от мучений.

— Что ты такое говоришь? — пробормотал Мушков.

— Что слышишь.

Мушков засопел.

— Тебя стоит опасаться, — прошептал он.

И Марина еле слышно ответила:

— Хорошо, что ты это понял, старый медведь!

В полуденную жару Ермак приказал казакам вернуться в городок. Они поплелись, покачиваясь, как побитые собаки, группами и поодиночке. На берегу остались Ермак, поп, Мушков и несколько наблюдателей Строгановых, которые чувствовали себя крайне неловко среди казаков.

— Когда мы их заберём? — спросил поп.

— Никогда. — Ермак толкнул Мушкова. — Греби туда и обрежь верёвки с камнями. Пусть плывут по реке. Если Богу будет угодно, они выживут.

Мушков подплыл к плотам и уставился на бритые головы осуждённых. Их глаза были открыты, из раскрытых ртов не исходило ни звука. Они были живы, но находились на грани безумия.

Мушков перерезал верёвки, и плоты медленно пришли в движение, подхваченные течением реки. Мешки с осуждёнными поплыли, погружаясь и поднимаясь в такт покачиваниям плотов.

Внезапно Мушков вздрогнул и крепко ухватился за край лодки. Один из осуждённых, казак Андрей, начал громко, пронзительно и безумно смеяться. Он смеялся, пока волна не захлестнула его открытый рот, так что он чуть не захлебнулся.

— Так и нужно поступать! — сказал позже Ермак, когда бледный и дрожащий Мушков сошёл на берег. — Иван Матвеевич, как ты собираешься держать под контролем тысячу человек? В следующем году нас будет тысяча, это точно. И о сегодняшнем утре будут помнить ещё долго!

Марина уходила с берега последней. Миновав сидящего у дороги старика, она не обратила на него внимания. Только когда он негромко свистнул, она вздрогнула. Остановившись и сдвинув папаху на затылок, она притворилась, что спорит со стариком — озорной молодой казак, готовый поспорить с каждым. Но она произнесла тихо и осторожно:

— Отец... О Боже, ты всё видел?

— До малейших подробностей, доченька. — Люпин вытер о штаны нож, которым резал колбасу. — Ты выбрала парня, потерявшего человеческий облик, должен тебе сказать!

— Ему приказал Ермак! — Марина плюнула отцу под ноги. Она сделала так, потому что в это время мимо проходили три казака.

— Ивану Матвеевичу и самому это не понравилось, отец, — сказала она, запинаясь. — И он больше никогда так не сделает! Уж я позабочусь!

— Ты? — Люпин уставился на дочь. — Ты не сможешь превратить казака в нормального человека.

— Для этого потребуется время. — Она сняла папаху и шлёпнула ею отца по морщинистому лицу, не сильно, но издалека казалось, что она с удовольствием бьёт старика. Нужно было притвориться, потому что в это время Ермак как раз смотрел на них. — Сколько времени нужно учить медведя танцевать под музыку? А Мушкова приручить сложнее, чем медведя! — Она снова надела папаху. — Как твои лошади, отец?

— Хорошо, хорошо! Они не болеют. — Люпин вздохнул. На сердце было тяжело, как будто на него положили мельничный жёрнов. — Как можно любить такого человека, как этот Мушков?

— Не знаю, отец. Это произошло так неожиданно! — Она пожала плечами, и когда казачья рубаха немного натянулась, отец увидел, что дочь уже превратилась в женщину — её грудь чудесным образом округлилась.

— Кто может объяснить, откуда появились звезды? — спросила Марина.

— Их создал Бог, Мариночка.

— И тот же Бог создал любовь! Можно ли спорить с Богом?

Она пошла дальше, но прежде изобразила, будто бы пнула старика, что для посторонних глаз было естественно. Люпин упал на спину — он хорошо умел притворяться при необходимости — и остался лежать неподвижно.

«У меня очень умная дочь, — с гордостью подумал он. — У неё на всё есть ответ. Только одного она не понимает — как будет скрывать в дальнем походе в легендарную Мангазею, что она девушка».

И его снова охватил страх.

О Мушкове можно думать что угодно, но любой мужчина ему бы посочувствовал.

Большую конюшню не только разделили на закутки, но и расширили, девушки хорошо зарабатывали, а вместе с ними и Строгановы.

Между тем, казаки тоже научились вести себя, как любовники, а не как откормленные быки, с фырканьем набрасывающиеся на корову. Некоторые стали поэтами и воспевали жаркие глаза Ольги или белые бёдра Ирины. Короче говоря, казаки наслаждались жизнью, ели до отвала, а рядом были доступные женщины... У всех, кроме одного.

Мушков жил, как монах. Он смотрел на Марину с тоской в глазах, вспоминал удар кинжалом и не пытался во второй раз стянуть с неё сапоги и штаны, чтобы удовлетворить свою страсть.

Когда Ермак и остальные казаки шли к девушкам, а поп занимался новичками — Строгановы постоянно находили крепкое пополнение — Мушков сидел угрюмый, проклиная тот день, когда увидел Новую Опочку. Проклинал судьбу:

— Я ведь мужчина! — крикнул он однажды вечером, когда пьяные Ермак и поп пошли к девушкам. — Ты знаешь, чертовка, что значит быть мужчиной? — Он на мгновение задумался, а потом решил, что это всё пустые слова, и воскликнул: — Я сейчас лопну!

— Хотела бы я на это посмотреть!