Радеуш вышел из ванной умытый и сосредоточенный. Я отвел его на кухню, усадил за стол, налил чаю и поставил перед ним вазочку с вареньем и сметану.

— Сколько тебе класть блинов, Радеуш?

— Тррррри! — он показал на пальцах, одновременно грассируя, старательно выговаривая букву «р».

— Тебе сметанкой помазать или вареньем полить?

— И то, и дррругое, и побольше! — улыбнулся тот, хватая в левую руку вилку.

Входная дверь хлопнула, и я поняла, что дед не зря чувствовал, что я опять что-нибудь натворю.

Рад уплетал блины за обе щеки, а я сидел напротив него, пригорюнившись, размышляя, на что я только что подписался. Ох, как я теперь понимал бедного Ашиуса, которому подкинули меня, как мне — альфеныша.

— Дядя, — мальчик прожевал второй блин и спросил, — а ты знаешь, зачем самолету винт?

— Чтобы летчик не вспотел.

— Да ну?

— Серьезно. Если винт остановится, знаешь, как летчик вспотеет?

Рад перестал жевать и изумленно уставился круглыми серыми глазенками на меня, но потом подумал, кивнул головой, тряхнув короткими волосами, и продолжил жевать, макая блин вначале в варенье на тарелке, а потом в сметану.

— Только не дядя, — поправила его я, — а Милош.

Он тряхнул головой, соглашаясь, и сразу, без перехода, спросил:

— А ты веришь в сказочных существ?

— Лично знаю несколько сказочных мудаков, — задумчиво возя вилкой по скатерти, ответила я. — Ой! — спохватилась я. — А ты любишь сказки?

За прошедшие потом пять часов мы с ним успели порисовать, побегать, поиграть в прятки, обжарить рыбу и овощи, поставить их на маленький огонек в духовку тушиться, и я решила вывести его на улицу, потому что в доме мы уже переиграли во все, что можно. Я достала из сарая две лопаты, и мы стали делать с ним горку — раз он тут задержится на недельку, надо что-то придумать с развлечением на улице.

«А точно на недельку?» — засомневался сусл.

— Прошка! Прошка! Нос картошкой! — на два голоса донеслось от калитки. Два детеныша лет десяти, на лыжах, остановились возле ворот и кривлялись, как у клетки с обезьянами.

Меня обожгло обидой. Еще в деревне это отношение к слабому, как к парии, всегда цепляло, обижало и задевало меня. Мама всегда говорила: «На чужой роток не накинешь платок, просто не обращай внимание. Никто не сделает тебя дурочкой или плохой, пока ты сама так о себе не думаешь. Поэтому выше нос, хвост держи пистолетом, и вперед, по шпалам, к победе коммунизма, а грязь сама отвалится».

Вот и сейчас я взяла Радеуша за руку и отвернула его от наглецов. От ворот донесся крик боли на два голоса. Я удивленно обернулась и увидела, как дед, бросив сумки в снег, выкручивал уши обоим засранцам.

— Еще раз услышу дурное слово про Милоша, или что вы его Прошкой зовете, поотрываю вам не только уши! Я вас, паразитов, их еще и съесть заставлю! А ну вон пошли отсюда, позорники! Завтра все вашим родителям расскажу, неделю на задницу не сядете!

Я схватила Рада за руку, бросила лопаты и помчалась с альфенышем в дом. Не на улице же получать свою порцию пиздюлей!

Ох, что я только не выслушала, когда Аши понял, что Радеуш у нас надолго, пока его папа не вернется: и про Люсия, и про его мужа, и про всех их родственников до седьмого колена, а уж про меня я тоже узнала много нового. Мне кажется, судя по выражениям, дед когда-то служил боцманом на военном корабле — такое многообразие оборотов и позиций, в которых он переимел всех моих родственников, я слышала впервые. Очнулся он только когда я, с разинутым от восторга ртом, взяла блокнот и начала записывать за ним выражения.

— Да чтоб тебя! — последний раз вызверился он и ушел в свою комнату, громко хлопнув дверью.

Из-за моей двери донеслось тихое поскуливание.

Радеуш! — вспомнила о ребенке я, бросаясь на звук. Мальчик сидел так же, как я вчера, на кровати, и всхлипывал, вытирая кулачком слезы.

— Ну, ну, малыш! Не бойся! — я взяла его на руки и крепко-крепко обняла. — Дедушка не на тебя злится, а на меня, за то, что я его не послушал.

Рад доверчиво прильнул ко мне, прижавшись всем телом и громко сопел носом.

— А почему ты не слушаешь Аши? Я вот папу слушаю. Он сказал пожить с тобой немного, слушаться тебя, не плакать, а потом мы поедем жить в город и там пойдем в зоопарк и на карусели.

— Ну, если бы мне пообещали зоопарк и качели, я бы тоже не плакал и слушался, — грустно хмыкул и погладил по голове серьезного мальчика. — Ой! Рыба же!

Со всеми этими выяснениями совсем забыл про готовящуюся в духовке рыбу, и сердце ёкнуло от страха — не хватало еще спалить ужин и тогда дед вообще разозлится до белого каления, хотя, казалось, куда уж сильнее: мало того, что из-за меня день терять пришлось на поездки и на покупки тратиться, так еще и я сюрпризы преподношу.

Мы с Радом добежали до кухни, чудом вписавшись в поворот, я ссадила его на пол и прихваткой открыла дверцу духовки. Фух! Вовремя успели. Запах от рыбы тушеной с овощами стоял густой, насыщенный, дурманящий.

— Радость моя, давай помогай: мой руки, доставай тарелки, вилки, ложки, будем ужинать. И на дедушку тоже возьми.

Я достала казанок из духовки, выставила на плиту и пошла к деду.

На мой стук дед открыл дверь, хмуро глядя на меня и поджав губы:

— Чего тебе еще?

— Не смей кричать при ребенке! Ты ему моральную травму нанес! Он тебя боится. Хочешь поорать, давай выйдем на улицу, и там ругай, — вполголоса зло сказала я. — Виноват, да. А ты бы разве не оставил малыша на моем месте?

Дед выдохнул через нос, просверлил меня взглядом:

— Не оставил бы. И Люсий никуда не делся бы, остался дома, вместо того, чтобы ерундой заниматься и было бы все хорошо. А ты со своей фальшивой добротой влез, куда не просят, и семья теперь распадется. Еще одна, благодаря тебе, — Ашиус старался говорить тихо, но рычание на некоторых словах прорывалось, казалось еще чуть-чуть и дым из ноздрей повалит, как у дракона. — Вам, омегам, дай волю, так и мир бы разрушили, безмозглые давалки! — он отступил в комнату и с силой захлопнул дверь у меня перед носом.

«Сходила за хлебушком».

Васятка был прав — я ведь пришла пригласить его на ужин, а вышло как всегда.

Я подняла руку, чтобы постучать в дверь и все-таки пригласить уставшего, голодного деда, злость злостью, а налаживать контакт надо — нас тут уже два нахлебника на чужой территории.

— Что?! — вызверился дед, открывая дверь. Глаза горят праведным гневом, брови дыбом, от всего облика ощутимыми волнами исходит гнев.

— Да ебитесь вы тогда с альфами, друг с другом, если вам омеги вокруг все плохие! — вырвалось у меня вместо приглашения на ужин.

«Тася! Тикай!», — пискнул суслик и ломанулся в норку, задвигая вход большим круглым камнем.

Рык, раздавшийся из комнаты, подействовал на меня странно — я захлопнула перед дедом дверь и налегла на нее плечом.

Задница от хворостины, которой меня отходил дед, болела нещадно. Чертова дверь, распахнувшаяся от того, что я навалилась на нее, думая подпереть плечом, подвела меня под монастырь и вложила прямо в руки осатаневшего деда. Отхлестал он меня знатно, сдернув штаны с трусами, и теперь даже двигаться, не то, что сидеть, было больно.

Когда я отрыдалась в объятиях Радеуша, который гладил меня маленькой ладошкой по волосам, подвывая дуэтом, дед вошел в комнату и сел на стул напротив кровати.

— А теперь поговорим. Мальца можешь оставить, так и быть, не выкину на мороз. Но полную ответственность за него несешь сам. Кормить, следить, обстирывать будешь в свободное от уборки и готовки время. Этих обязанностей никто с тебя не снимал. Малейшая провинность, и розги снова пойдут в дело. Будешь распускать свой грязный язык, будешь бит. Спать малец будет с тобой. Чтобы мне под ногами оба не мешались. Я вас научу уважать старших и думать головой, а не жопой похотливой. Пока ты на моих харчах сидишь, да еще и этого приютил, ты мне должен. А теперь марш на кухню — кормить будешь.