На рассвете, собираясь с Иваном в Черкасск, Стенька хотел разбудить Аленку, но Иван отговорил его:

– У Корнилы в доме с Сергеем не потолкуешь ладом – все будет ему недосуг за работой. А тут, во станице, оставишь ее, он сюда за сестрой приедет – и вдоволь наговоритесь...

Они отправились в путь вдвоем.

Стенька гордился Иваном. Какая величавая, орлиная осанка у него! И бороду успел вырастить пышную и густую, будто уж сколько лет в атаманах. А шапку носит совсем особо, сдвинув на самые брови... Да слушает, что говорят, чуть прищурясь, будто легонько смеется над всеми. А сам говорит крепко, твердо, голос густой. Что сказал – то уж то! И душою прям, ни с кем не кривит. Кто неправ – хоть Корнила, – так прямо и режет!.. А на коне-то каков!..

Дразня отвыкшего от езды Степана, Иван обгонял его на своем скакуне, перескакивал через камни, овражки, ямы, резвился, как сверстник Стеньки.

Степан почти позабыл о нависшей над ним грозе.

По пути приставали к ним атаманы из других верховых станиц, и тут Иван перестал казаться мальчишкой. Казаки говорили между собой о том, что по дороге проехал в Черкасск царский посланец. Они гадали: не затем ли их вызвал Корнила, чтобы выслушать царское слово, и что за новость привез дворянин от царя казакам?

К концу третьего дня, уже скопившись большой ватагой, подъехали атаманы и казаки к Черкасску. После переправы они проскакали мимо городского вала и шумно въехали в город, громко здороваясь на скаку с черкасскими казаками.

– Что молвит народ про московского гонца? Пошто прибыл? – спросил Иван знакомого пожилого казака, пристраивая к коновязи своего скакуна.

– На Москве, мол, проглянуло солнце, и ум у царя просветлел: слышно – зовет войною на польских панов.

– Гуляй, сабли! – радостно вскрикнул Стенька.

Иван взглянул на него и усмехнулся.

– А ты, Степан, в чернецы не годишься, – ласково сказал он. – Счастье тебе, богомолец святой: на войну пойдешь – все вины простятся.

У войсковой избы толпились казаки. Тысячи их сошлись сюда. Много съехалось из соседних станиц. Над площадью стоял гул голосов. Только и разговоров было что о войне.

Кланяясь во все стороны и переговариваясь на ходу со знакомцами, Иван вошел в войсковую, а Стенька остался на площади в толпе молодежи.

– Сабли точить, Стенько! – ликующе выкрикнул у крыльца есаульский Юрка из Зимовейской станицы, и голос его сорвался от радостного волнения. Он даже забыл поздороваться со Степаном, которого не видал больше года.

– Наточим! – степенно ответил Степан, опасаясь в наивной радости оказаться похожим на Юрку.

Но самого его заразила та же горячка, и едва он заметил на площади нового знакомца и сверстника – белобрысого Митяя Еремеева, как, забывшись, тут же воскликнул:

– Митяйка! Коней ковать!..

Говор, крики и споры на площади разом замолкли, когда на крыльцо вышел один из войсковых есаулов.

– Уняли б галдеж, атаманы, – сказал он, – тайному кругу сидеть не даете, в избе слова не слышно!

– А какого вы черта там тайно вершите! Али опять продаете боярам казацкий Дон?! – крикнул хмельной казак.

– Тю ты, пьяная дура! Там ратный совет! Помолчи! – одернули рядом стоявшие казаки.

– Ты только нам повести, Михайло, быть ли войне? – закричали с площади.

– Разом выйдет старшина и все повестит, – уклончиво пообещал есаул и ушел обратно в избу, сопровождаемый озорными криками молодежи и еще большим шумом.

Но атаманы и после этого немало погорячили казаков.

И вот, наконец, появилось из дверей войсковой избы торжественное шествие есаулов со знаками атаманской власти, за ними вышел Корнила, одетый в алый кармазинный кафтан с козырем, унизанным жемчугом. Из-под распахнутого кафтана сверкал на нем боевой доспех – чеканенный серебром железный колонтарь [Колонтарь – панцирь ]. Сбоку висела кривая старинная сабля.

– Давно бы так-то, Корней! Долой панский кунтуш!

– На казака стал похож! – задорно закричали с разных сторон из толпы.

– Гляди, еще бороду отрастит и совсем православным будет!

Атаман шел через толпу казаков, как бы не слыша непочтительных выкриков и чинно беседуя с важно выступавшим царским посланцем – чернобородым с проседью дворянином, одетым в парчовый кафтан, из-под которого тоже виднелась кольчуга. Ратный убор обоих вельмож явственно говорил о надвинувшихся военных событиях.

В толпе атаманов и есаулов из верховых и понизовых станиц Степан увидел также Ивана и тотчас, ревнивым взглядом сравнив его с прочими, решил, что Ивану под стать лишь один войсковой атаман – сам Корнила.

Атаман и царский посланец со всей войсковой старшиной поднялись на помост, а станичные атаманы и есаулы заняли место вокруг помоста.

Корнила первым снял шапку. За ним обнажили головы все и стали молиться. Потом атаман и старшина низко поклонились народу на все стороны и народ поклонился им.

Возле Стеньки в толпе стоял старый казак, дед Золотый. К нему подошел посыльный атаманский казак.

– Батька и вся старшина зовут тебя на помост! – закричал он глуховатому деду в ухо.

Старик двинулся с посыльным, проталкиваясь в толпе.

– Куды, дед? – окликнул его кто-то из казаков.

Старик оглянулся и весело подмигнул:

– Седу бороду народу казать!

Между тем два есаула на бархатной подушке поднесли Корниле его атаманский брусь. Он принял его и трижды стукнул о край перильца, которым был огорожен помост.

– Быть кругу открыту! – объявил атаман.

Вся площадь утихла.

Стенька заметил позади атамана старых дедов Ничипора Беседу, Золотого, Перьяславца, Неделю.

«Батька тут был бы – и его бы поставили на помост со старшиной!» – подумал Степан, сожалея о том, что Разя не приехал с ними в Черкасск...

Корнила расправил усы и обвел толпу взглядом. Последние голоса и ропот утихли.

– Други, братцы мои, атаманы донские! Великое добро совершилось, – торжественно возвестил Корнила. – Запорожское войско с гетманом Богданом било челом великому государю всея России царю Алексею Михайловичу, молило принять их под царскую руку в великую нашу державу. И государь наш моления ихнего слушал, принять их изволил...