И вот распахнулись ворота. Вот снова знакомый широкий двор с вышитым полотенцем возле колодца, любимые матерью алые цветы, разместившиеся под окнами, полутемные прохладные сенцы с двумя бочонками: в одном – пиво, в другом – холодный искристый квас. Приземистый курень с дубовыми полками по стенам, на которых вперемежку наставлена глиняная, серебряная и оловянная посуда, возле окна материнская прялка с резным, знакомым от детства узором...

И тысячи детских воспоминаний ворвались в сердце Степана, закружили голову радостью возвращенья домой. И жеребец Дубок узнал дом, заржал изо всей широкой груди.

Словно сквозь сон, обнимаясь с батькой, вдохнул Степан еще во дворе знакомый табачный запах, а в сенцах обнял плакавшую от счастья мать. Уже его усадили и стали расспрашивать. Уже улыбался он всем и каждому. И вдруг замер с открытым ртом, когда со двора вошла с тяжелой ношей свежего, душистого хлеба рослая русокосая девушка... «Что за Королевна-Дубравна?!» – подумал Стенька, встретив взором темную синеву ее взгляда.

Она заметила удивление и восхищение казака, застенчиво и робко потупилась. И тогда по смущенной складочке возле рта Стенька узнал ее...

– Алешка! – воскликнул он и, еще больше смутясь, чем она, степенно поправился: – Здравствуй, Алена Никитична!

– Здравствуй, Степан Тимофеевич, – певуче и нежно сказала она.

И вдруг смешной показалась Степану мечта о Насте, падчерице Корнилы. «Недаром я сам вывел Алешку из экой дали! – подумал он. – Да, вишь, и царю тогда наврал, что невесте несу сапожки. Ан сон-то и в руку!..»

– С Черкасска гости булы намедни, – сообщила мать, рассказывая донские новости. – У крестного в доме булы и Настю бачили. – Мать поджала губы и поглядела на Стеньку, ожидая его нетерпеливых расспросов.

– Замуж, чай, вышла? – спросил безразлично Степан, едва оглянувшись в сторону матери и снова смотря на лицо Алены, которая, накрывая для гостя на стол, опустила глаза, будто обожженная его взглядом, и больше не смела поднять их...

– Сватов – что грибов, да не за всякого выдаст Корнила!

– Из экого дома-то в девках не станет сидеть! Женихи, чай, найдутся, – ответил Степан. – Вон сколько с войны воротилось богатых!..

Мать в удивлении поглядела на сына.

– А ты? – спросила она.

Но Стенька внезапно хлопнул себя по лбу.

– Забыл-то, дурак! – выбранил он себя и побежал вытаскивать из походной сумы подарок отцу. – Эх, батька, узнай-ка суденце чеканно, отколь оно родом? – удало спросил Стенька.

И, забыв разговор о невесте и женихах, он протянул отцу серебряную пороховницу.

В самой первой битве с панами, когда уже протрубили отбой и казаки, оставив преследованье врага, собирали военную добычу, Стенька стоял над убитым польским хорунжим. Он поднял его пистоль, рядом нашел свою сбитую пулей шапку и взглянул в пустые глаза мертвеца. Усатый детина лежал навзничь с окровавленной шеей, глаза его были бессмысленно выпучены. Ничего не прочтя в них, Степан деловито снял с убитого ляха кольчугу, с пояса отвязал серебряную турецкую пороховницу и хотел уж взмоститься в седло, как подъехал Иван. Он соскочил с коня и обнял Степана.

– Спасибо, браток! Кабы ты не поспел, то застрелил бы меня хорунжий. Славно ты рубанул его! – сказал Иван, осмотрев убитого. – А что взял добычи? – спросил он.

Смущенный благодарностью брата, Степан показал кольчугу и пороховницу.

– Стой, стой, донце кажи! – с волненьем воскликнул Иван. Он повернул в руках пороховницу. Чеканный турецкий полумесяц на ее донышке был перечеркнут вырезанным осьмиконечным крестом.

– Суденце-то нашего батьки! В Азове у турка взято! – пояснил тогда свое волнение Иван. – Я сам закрестил на нем поганую веру. Знать, батькина мучителя ляха послал бог под первый удар твоей сабли!..

И всю войну Стенька свято хранил эту первую боевую добычу. Об этой пороховнице, чудесно попавшей к нему, он и вспомнил. И батька теперь глядел на нее, удивляясь такому небывалому случаю.

Степан показал всей семье и пистоль хорунжего, и шапку свою, простреленную из этого пистоля. Показывая их, он искоса взглянул на Алену.

Увидев дыру, пробитую пулей на шапке, она побледнела и перекрестилась. Грудь ее высоко поднялась от глубокого вздоха, и глаза потемнели, а через мгновенье яркий румянец залил щеки.

В это время в избу вошел Сергей Кривой.

– Здоровы ли батя с матынькой! – низко кланяясь от порога, сказал он. – Спасибо, сестру берегли! – Он поклонился еще раз. – Сестренка, здорова! С похода, вишь, воротился, домком заведусь. Буде тебе по людям жить. Родной брат богат стал – и мы казаки не похуже других! – с похвальбой сказал он.

– Не отдам я тебе, Серега, Алену Никитичну! – внезапно для всех, не по обычаю, выпалил Стенька и вскочил со скамьи, словно готовясь оборонять Алену от нападения брата.

– Не корова! Сама куды схочет! – опешив, сказал Сергей.

– Алеша, пойдешь за меня? – спросил Стенька.

– Куда ж ей из нашего дома?! И мне без ней скушно! – горячо воскликнула Разиха, только теперь поняв, к чему клонит речь ее Стенька.

– Мне матю не мочно покинуть, – скромно сказала, потупясь, Алена и опустила ресницы.

– Так что ж мы, братья, что ль, с тобою, Стяпанка?! – воскликнул Сергей.

– Знать, братья! Мы и раньше братьями были, а ныне и крепче! – ответил Степан, схватив в объятия Сергея.

Они взглянули друг другу в глаза, и оба так сжали друг друга, что крепкие казацкие кости захрустели в суставах.

– Ну, Стяпан... Ну, Стяпанка!.. Приданого гору тебе навалю! Живите богато! – восторженно крикнул Сергей.

– Да что мне в приданом, Сергей! Ведь беру Королевну-Дубравну. За эку красу да еще и приданое мне же?! А совесть-то где?! – шумно и возбужденно заспорил Степан.

Алена от похвалы жениха зарделась.

– Ты, Стенька, не сварься, – остановила Степана Разиха. – Девушке любо самой, когда к мужу идет со приданым. Пусть все по обычаю справит, окажет сестре любовь!

Тимофей в это время, взобравшись на лавку, кряхтя, снял с полки в переднем углу большую икону.

– А ну, казак со казачкой, становись на колени, примайте благословение! – зычно скомандовал он, будто звал в бой казачью станицу...