Возле нового куреня, поставленного рядом с отцовским, Степан насадил вишневых деревьев и яблонь. По всей Зимовейской станице не было такого большого сада.

– Придет весна, поглядит Алеша на яблоньки, скажет: «Где-то мой Стенька?» – приговаривал Степан, вонзая заступ в рыхлую землю и собираясь садить только что привезенные яблони.

– А где же он будет? – дрогнувшим голосом спросила Алена.

Степан только что возвратился из Черкасска, и сердце Алены замерло: нет ли дурных вестей?

Уже третий год они были женаты и жили не разлучаясь.

– Вдруг царь позовет и угонят станицу на шведов не то на турка, – сказал Степан. – Да ты не тужи. Где ни буду, а ты со мной тут. – Он хлопнул себя по груди ладонью и снова взялся копать. – Яблони зацветут весной, – продолжал Степан, – как девчонки, будут стоять хороводом: пели-пели, кружились-кружились, да вдруг опустили руки и стали. Глядят себе в небо, и каждая думкой своей занята, и примолкли...

Степан взглянул на загрустившую Алену, отбросил лопату и внезапно громко захохотал.

– Наплел полный короб! – воскликнул он, ласково обнял жену и усадил ее на оставшееся от стройки толстое дубовое бревно. – Придет осень – Яблоков насберем, сложим в подвал. Люблю яблочный дух!.. Ворочусь из Черкасска, а ты мне яблочек полное блюдо поставишь. Я сам откушу, тебе дам, сам откушу, тебе дам, сам откушу, тебе...

– Все съел! Где ж яблок таких-то взять?! – усмехнулась Алена, поддавшись его шутливой болтовне.

– А полно-то блюдо!

Через окна послышался детский крик.

– Зовет сынок, – поднимаясь с бревна и осторожно высвобождаясь от объятий мужа, сказала Алена.

Она тотчас же воротилась с сыном и села кормить, любовно посматривая на сонное личико успокоившегося ребенка. Степан глядел в суровую, сосредоточенную мордочку сына, который, слегка насытившись, отдыхал, выпятив мокрые от молока губы, и словно в задумчивости уставился в осеннюю густую голубизну высокого сентябрьского неба и вдруг снова нетерпеливо и жадно схватил грудь.

Алена нежно взглянула на сына, перевела взгляд на мужа и засмеялась.

– Весь в батьку, – сказала она.

– Казак! – ответил довольный Степан, поднимаясь с бревна и опуская в готовую яму лохматые корни молоденькой яблоньки...

– Стенько, что ж ты батьку забыл! – окликнул через плетень Тимофей Разя. – С Черкасска приехал и глаз не кажешь!

Держась за плетень, старик тяжело вошел во двор сына. Ему уже трудно было ходить. После смерти жены, едва дождавшейся рождения внука, он вдруг осунулся и одряхлел.

Кряхтя, старик сел на бревно со снохою рядом.

– Чего ж порешили на круге? – спросил Тимофей.

Хоть ноги его были слабы, но голова не могла отстать от казачьих дел. И после круга, на который уже сам не ездил, он всякий раз расспрашивал Стеньку о всех делах.

В последние годы, после нового «Уложения» царя Алексея Михайловича [«Уложение» 1649 года ], которое еще тяжелее наложило боярское ярмо на крестьян и по рукам и ногам связало посадских, на Дон стало бежать больше народу. Никакие заставы не помогали. Пустели целые села, посады и слободы. Тогда бояре послали письмо к донской войсковой старшине, грозя лишить Дон хлебного жалованья, если казаки станут и впредь принимать безразборно всех беглецов.

Корнила ответил им тайною грамотой:

«Рад бы погнать беглых воров и мужиков, да не смею по множеству их, – писал он. – Одно могу: не пускать их в казачьи дела. А вы укажите не давать на них хлебного жалованья. Тогда и сами они не станут бежать на Дон». Вслед за тем Корнила созвал круг в Черкасске и обратился к собравшимся:

– Храбрые атаманы! У белого царя в хлебе скудость. Не дает государь на сей год прибавки хлебного жалованья Донскому войску, а народу у нас – что ни день, то прибыль. Как рассудите, атаманы? Делить на всех хлебное жалованье, так выйдет для всех с убавкой, а не пускать на Дон беглых людей не мочно: тем вольность донскую порушим...

Не многие подняли голос за то, чтобы делить царское хлебное жалованье на всех, считая и вновь прибылых беглецов. Большинство казаков не захотело ради пришельцев поступиться своим куском хлеба, и круг порешил:

"Вперед выходцев всякого звания из московских людей на Дон пускать, как и ранее, а в станичные казаки новых выходцев не принимать, хлебного и денежного жалованья им не выплачивать, а кто, донской казак, нового выходца за себя возьмет – и в том запинки ему не чинить, и тот казак волен его кормить от своих достатков, а в ратной добыче новым выходцам делить дуван по заслугам, кто сколь добудет саблей.

Да как много людей из тех новых выходцев почтут себе за обиду недачу царского жалованья и в станичных и войсковых делах станут смуту мутить, то ни в станичный, ни в войсковый круг к казачьим делам их не пускать и вершити казачьи дела без них".

Около полугода назад, когда Иван и Степан приехали из Черкасска с такими вестями, старый Разя вскипел:

– А ты что же, Ванька, дывывся?! В очи тебе наплевать за такой срам! На порог не пущу я тебя, продажная шкура, старшинский подголосок... Мало тебе ходить во станичных, ты еще в войсковую старшину схотел?! За что мне такой срам от бога?! – Старик даже схватился за сердце и сел...

– Да что же я, батька, могу?! – в обиде за незаслуженные упреки воскликнул Иван. – Как один пойду против круга? Ну, велишь – станичное атаманство с себя сложу!

Тимофей отмахнулся.

– Была наша верная правда, что всякий был всякому равен. А ныне все розно пойдет, распадется казачья дружба, и Дону придет погибель, – печально сказал старик.

Боясь новой вспышки отцовского гнева, Степан, возвратясь из Черкасска, не шел к старику. Но Разя явился сам.

– Чего же там круг порешил? – еще раз спросил он Степана, который нарочно громко покрякивал, роя новую яму для яблони и делая вид, что не слышит вопроса.

– Просились из новых прибеглых людей торг им дозволить по Дону, а круг не велел, чтобы станичному казачеству не было убыли в торге, – наконец решился сказать Степан.

– Опять по дворянству льгота! – в негодовании воскликнул старик. – Вражда между казаками пойдет, заварится свара, а московским боярам того и надо... Продает атаман Корнила донскую волю, поганый псина! В старое время погнали бы в шею такого атамана: «Не води хлеба-соли с боярскими лазутчиками. Не продавай, гад, воли казачьей!» А ныне... – Разя махнул рукой и закашлялся так, что не мог сказать больше слова, встал и пошел со двора.