Гром шел от гусеничного трактора, его увидел Михаил на закрайке поля, когда вышел из ручья.

Поле еще не было вспахано, только один круг был сделан, надо думать, тут тракториста застало обеденное время: по часам нынче работают. Правда, на работу могут и опоздать, это за грех не считается, но что касается окончания работы, да еще работы несдельной, – тут ни одной минуты лишней, точно по графику.

Тракториста, взгромоздившегося на радиатор (лобовое стекло протирал тряпкой), Михаил узнал по волосам – таких чернющих волос, как у Виктора Нетесова, в деревне больше нет. От матери достались. Ту, бывало, все чернявкой да чернышом звали.

Виктор Нетесов был парень не из последних. Не пил (может, один-единственный в его возрасте во всем Пекашине). Ударник – все годы, как сел за руль, с красной доски не сходит. И жена – учительница. И вот такой-то парень такие номера откалывает!

– У тебя, Витька, чего с головой-то? – налетел на него Михаил. – Мозги на жаре высохли?

Виктор спокойно довел до конца протирание стекла, выключил мотор и только тогда спрыгнул на землю.

– Я говорю, с ума сошел – в такую жарину пахать? Знаешь, как это, бывало, называли? Вредительством!

– Я приказ выполняю, так что не по тому адресу критика.

– А это тоже приказ – землю гробить? – Михаил здоровой рукой махнул за Попов ручей.

– Пояснее нельзя?

– Ах пояснее тебе!.. – И Михаил опять сорвался на крик: – Ты это землю пашешь але каменоломню из поля устраиваешь? Глину наверх вывернул на полметра, да ее не то что ростку – мужику ломом не пробить!

Виктор – железный мальчик – и тут не вышел из себя:

– Насчет глубины вспашки к агроному обращаться надо. Она дает команду. – Затем губы втянул в себя, одна черточка на месте рта осталась, на глаза спустил козырьки век – весь убрался в себя. Не за что уцепиться.

– Да, с тобой, вижу, много не наговоришь. Это отец у тебя, бывало, за общее дело убивался… Моментально разрядился – как капкан:

– Отец-то за общее дело убивался, да заодно и матерь и сестру убил…

– Как это убил? Ты думаешь, нет, что говоришь, молокосос!

– Думаю. Двенадцать лет отец могилы для матери да для сестры устраивает, а я хочу не могилы для своей семьи устраивать, а жизнь.

Больше Виктор не стал терять время на разговоры. Залез в кабину, завел мотор, и огромная туча черной пыли поднялась над полем.

Михаилу вдруг пришло на ум: как же это он не спросил Виктора, подписывал ли тот письмо, что показывал ему Тюряпин?

А может, плюнуть на все эти навины да повернуть лыжи восвояси? Ведь все равно толку никакого не будет. Все равно глотку заткнут: не твое дело… Не имеешь права, раз не специалист…

Михаил остановился на верхней площадке крыльца, тяжело, как запаленная лошадь, водя боками – жара все еще не спала, – и выругался круто про себя: как это он не имеет права? На твоих глазах убивают человека – неужели не вступишься? А тут не человека – жизнь в Пекашине убивают.

Таборский, увидев его в дверях, выскочил из-за стола, забил ногами от радости: надоело, видно, канцелярское томленье в одиночестве.

– Заходи, заходи, Пряслин! С чем сегодня? С веткой мира или с мечом? И захохотал сытно, румяно. – С мечом, с мечом! По глазам вижу. Даю справку: к письму механизаторов никакого отношения не имею. Я бы лично в суд на тебя подал. За отказ от выхода на пожар, чтобы подтянуть тебе подпруги. Даже прокурору звонил. В райкоме не посоветовали. Возни, говорят, много: ветеран колхозного дела…

Было время – сбивали с толку Михаила такие вот нараспашку речи, но сегодня он и ухом не повел. Разве что еще раз утвердился в своих догадках насчет того, что именно он, Таборский, приложил свою лапу к письму.

На ходу расстегивая ворот запотелой рубахи, он подошел к столу, выпил три стакана теплой, нагретой на солнце воды из графина.

– С похорон иду.

– С похорон?

– Да. Смотрел, как поля у нас хоронят. Таборский покачал лысеющей головой.

– Так. Все ясно: народный контроль. А конкретнее?

– Конкретнее? А конкретнее караул кричать надо! С тебя, к примеру, шкуру содрать – долго протянешь? А мы что с полями делаем? Разве не ту же шкуру кажинный год с их сдираем? – И тут Михаил хватил еще один стакан тепловатой воды и понесся, как конь под гору: все выложил – и то, что только что видел в навинах, и то, что думает по этому поводу.

А Таборский? Что сделал Таборский? Кинулся в навины, чтобы немедля остановить пахоту? В район стал названивать? Тревогу бить?

Таборский сказал:

– Механизаторов, Пряслин, советую не трогать. В данный момент, когда специалисты отделения только что высказали свои критические замечания в твой адрес, твое заявление знаешь как можно расценивать? Подумай, подумай хорошенько. А что касаемо навин, не беспокойся. Партия маленько пораньше нас с тобой подумала. Слыхал про постановление насчет Нечерноземной зоны? Вторая целина, миллиарды большие выделены. Так что очередь дойдет и до нас. Придет время – раскорчуем все эти навины.

– А сами-то мы будем, нет что делать? Але сложа руки будем сидеть да ждать, пока очередь дойдет до нас?

– Сами мы, Пряслин, постановления партии выполнять будем. План. А план – знаешь, что это такое? Железный закон – нашей жизни…

– Да что ты мне на трибуну вылез?

– Спокойно, спокойно, Пряслин. Нервные клетки не восстанавливаются…

Михаил больше не слушал: Таборский за день не уробился – сейчас ему одно удовольствие языком почесать.

Не мала деревня Пекашино – на три версты по горе вытянулась и народу как в Китае. Одних мужиков до четырех десятков собирается по утрам на разводе. Рублик-батюшко всему причина. Как перевели на совхозы Пинегу да стали платить северные, так и покатил мужик в деревню.

Да, народу ныне в Пекашине полно, а к кому зайти? С кем отвести душу?

Раньше бы минуты не раздумывал: к Петру Жи-тову. Уж он, Петр Житов, рассудит все как надо, по полочкам все разложит. А теперь к Петру Житову если и можно зайти, то только с бутылкой: совсем с панталыку сбился человек.

По той же причине Михаил отверг и своих старых дружков-приятелей Аркадия Яковлева, Игната Поздеева и Филю-петуха. И с ними без бутылки не состыкуешься. Да и на хрен им сдались какие-то навины! Хлеба что ли, в сельпо тебе не хватает, скажут?