– Татьяна-то тебе пишет?

Заговорил сразу, с прежней хмурью на лбу – отвык, видно, за эти годы сердце настежь держать.

– Какие мне письма от Татьяны. – Лиза заняла свое хозяйкино место сбоку заснувшего самовара. – Хорошо хоть от брата не отвернулась.

Некоторое время, покачивая головой, она старательно разглаживала на колене платье, а потом вдруг слезы к горлу подступили – опять навзрыд:

– Кабы вы от меня отвернулись, все бы мне не так обидно было. Не много я вас тешила – бывало, разве чаем когда напою да сухарь суну, а ведь ей-то я поделала добра, послужила… Михаил – десятилетку кончила: как хошь, девка, учить дальше не могу, сама видишь, какие у колхозника доходы. А я: нет, нет! Хоть одного Пряслина да выучим в институте. И уж я, ребята, – с места мне не сойти – все, все, что у меня было, ей отдавала. Деньги велики ли студентам платят, ладно – овцу одну выкормлю, другую выкормлю, луку на лесопункт свезу, продам: учись, девка! Покудова жива, не будешь мереть с голоду. Але платье, одежу взять. Все твое, что в дому есть. В самое раздетое, в самое безлопотинное время как картиночка ходила. Думаю, я никакой молодости не видела, пущай хоть она покрасуется. Але на каникулы-то летом приедет! "Сестра, я у тебя буду жить. Там, у Михаила, и без меня негде повернуться". Живи, живи, девка. Передние избы раскрою, как барыня, как принцесса из одной горницы в другую похаживает… Все позабыто, все не в счет. Вишь, сестра опозорила ей, в Москве ей мои дети жить мешают… Ладно, – махнула рукой Лиза. – Чего это мы кости родной сестре перемываем? То и ладно, то и хорошо, что высоко взлетела. Радоваться надо, а не скулить. – И заговорила уже с восхищением: – Ну бес, ну бес девка! Со счастьем родилась, да ведь надо было это счастье-то выждать. До двадцати восьми годков сидела в девках, ждала, пока цыганкино гаданье исполнится.

– Какое гаданье?

– Да разве вы не помните? Цыгане тут раз зиму жили, у Семеновны покойной в дому стояли. Нет, это, наверно, уж после вас, когда вы в город уехали. Ничего люди, хоть и говорят, что вор на воре, а у нас лучинки не тронули. Старуха у них была, Максимиха, старая такая, вся седая, нос крючком. Вот она и нагадала нам с Татьяной. Мне сразу сказала: тебе, говорит, век горевать, век куковать. Так оно и вышло: век не мужья жена, не законная вдова. А у Татьяны ручку-то взяла, аж прослезилась даже. Ей-богу. Вот, говорит, у кого рука-то из золота чистого отлита. Высоко, говорит, взлетишь, высокого лету птица, на самой Москве гнездо совьешь… И вот ведь какая стойка, какая выдержка у человека! До двадцати восьми годов не потеряла головы, не свернула в сторону. А уж женихов-то у ей было! Косяки. Стаи. Сами знаете, в маму красой, не я, страховидина. Девки все глаза проплакали, на корню засохли, а эта не знает, как от них отделаться. Один другого лучше! Иван Спиридонович, комсомолом всем в районе командовал, директор школы Олег Окимович, Вася Черемный, инженер леспромхоза… Да всех и не перечислить. А на этого ейного москвича, когда он в Пекашине объявился, надо правду говорить, я и смотрела-то через раз. Лысый, плешь на голове, как яичушко из утиного гнезда выглядывает, в очках, занимается – не во всяком месте и скажешь: по чердакам да по клетям пыль глотает, старье бывалошное собирает. Да разве сравнишь его с теми? А моя Татьяна, гляжу, сразу вцепилась, сразу в горницы повела, в сарафан старинный вынарядилась, ленту в косу заплела. А через неделю-две – провожать своего Иосифа поехала – письмо с дороги: сестра, кончилась моя девичья жизнь, я взамуж выхожу…

Лиза перевела дух, посмотрела на братьев и закончила назидательно:

– Да, вот так надо добывать счастье-то. А что мы? Живем – куда поволокло, потащило, и ладно…

Им не дали наговориться досыта, обсказать-обкатать все семейные дела. Повалили бабы – одна за другой.

Сперва соседка Дарья, жена Софрона Мудрого (эта неслышно, как мышь, вошла, вся выгорела, вся высохла от рака), потом Маня-коротышка, потом Александра Баева, Оксинья-жаровня, Фекола – два уха. И удивляться не приходилось: в деревне всегда на свежего человека как на огонек бегут, а у Лизы еще вдобавок с незапамятных времен вдовы солдатские, да старушонки престарелые, да всякая пришлая нероботь вроде Зины-тунеядки, высланной из Ленинграда за «хорошую» жизнь, коротали время. В замешательство всех привела Анфиса Петровна. Анфиса Петровна редко когда заулок своего дома переступает, а зимой в последние годы месяцами в районной больнице лежала: тяжело выходила война. Но подкосила-то ее, сокрушила напрочь даже и не война, а смерть мужа. В пятьдесят четвертом году, вскоре после смерти Сталина, Фокин, тогдашний первый секретарь райкома, добился: с Лукашина скостили шесть лет, подчистую все неправедные грехи сняли. И вот какая судьба у человека! Через все ужасы, через блокаду прошел, пуля немецкая не взяла, все несправедливости, все понапраслины от своих вынес, а от ножа бандитского не уберегся. И когда? Когда уж в руках бумаги об освобождении держал.

Зашел Иван Дмитриевич напоследок в барак проститься со своими товарищами, с которыми три года за проволокой мыкал. А там, в бараке, шпана, уркачи чего-то не поделили, своего шпаненка учат: волосы заживо огнем бреют. И дьявол бы с ним, с проклятым, пускай бы зажарили, одним гадом на земле меньше бы стало: распоследний паскуда во всем лагере был. Так потом писал Анфисе Петровне товарищ Ивана Дмитриевича. Нет, не смейте над человеком издеваться! Ну и сунул один нож Ивану Дмитриевичу под левую лопатку, намертво уложил…

Анфиса Петровна, переступив за порог, долго переводила дух – вся задохлась, пока шла, а потом, когда увидела – Петр и Григорий во все глаза на нее смотрят, сказала:

– Что, ребята, такая ягода стала – не узнать? Лиза, не дожидаясь, что ответят братья, живехонько замахала руками:

– Не говори, не говори чего не надо! Не узнать… Это они не ждали тебя, врасплох – много ли ты по гостям-то ходишь? Не наш брат…

Улыбаясь, всем лицом своим, всем видом своим выказывая радость – она и в самом деле радехонька была: первый человек в Пекашине была для нее Анфиса Петровна, – Лиза подхватила ее под руку, усадила на самое почетное место в избе, а в душе-то, конечно, была согласна с братьями. Голову взмылило, взбелило, как лен на осеннем лугу, располнела, раздалась, ноги как колодки, – что осталось от прежней Анфисы Петровны? Разве что только глаза. Все такие же черные, властные, председательские глаза, как говаривали иной раз бабы. От чая гостьи все как одна наотрез отказались – только что, мол, дома сидели-наливались, – и Лиза стала угощать их вином: к початой бутылке, из которой отпила с братом, выставила еще «малыша» – всю наличность, какая имелась в доме.