Несколько позже, в бедном софийском квартале, где начались мои студенческие годы, я увидел и другую Болгарию… То была моя третья незабываемая встреча…

Жили мы тогда на чердаке, в тесной, с низким потолком, комнатушке. Там готовились к занятиям, писали стихи, с радостью и надеждой встречали восход солнца. Почти каждый вечер к нам заглядывал Ваньо, маленький сапожник из подвала. Он любил слушать, как мы читали стихи. Это был русый мальчик, худенький, бледный, изящный, как фарфоровая статуэтка; не поверишь, что эта фарфоровая статуэтка может просидеть весь день, сгорбившись, в подвале, в кожаном фартуке, с вымазанными столярным клеем пальцами, держа в руках молоток и забивая гвозди в толстенную кожаную подошву.

К нашему большому удивлению, Ваньо мечтал стать актером. Знал наизусть много стихотворений Смирненского[2]. Однажды он декламировал на какой-то рабочей вечеринке стихотворение «Юноша», и с тех пор его артистическим мечтам не было предела. Он тут же, как только приходил к нам на чердак, начинал:

Каким бы делом мы ни занимались, но сразу, услышав его голос, высокий и звенящий, оставляли все и с восторгом слушали юношу. Ваньо стоял у окна, лицо его горело, синяя жилка билась над виском… Он в самом деле казался нам далеким и нереальным, не ведающим, для чего пришел в этот мир и почему должен умереть…

В один из майских дней шел холодный дождь. Большая старая липа, росшая перед домом, еще не распустилась. Мостовая была мокрой и скользкой. Дул пронизывающий ветер, как будто опять вернулась зима. В то утро Ваньо нашли мертвым. Он лежал на верстаке, уткнувшись лицом в кожаный фартук. Тонкая струйка крови застыла у него возле уголка рта. Увидев его лежащим, хозяин крикнул несколько раз, чтобы он вставал, но Ваньо уже ничего не слышал. Тогда хозяин взял его на руки и положил на стоявшую у стены лавку…

Хоронили Ваньо только сапожник с женой, я и два моих товарища. У Ваньо не было родителей, не было даже близких. Кто мог оплакивать его?

В тот день дождь шел непрерывно. Земля размокла. На кладбище все было покрыто черной грязью. Перед тем как гроб, опустили в зияющую перед нами яму, я вышел вперед и прочитал перед затихшими провожающими стихотворение «Юноша». Они смотрели на меня удивленно, потому что никто не просил меня говорить, а тем более читать стихотворение. Так или иначе, меня терпеливо выслушали до конца. После этого кто-то сказал: «Бог его простит», закопали парня в землю и разошлись каждый своей дорогой. Идя с кладбища, я непрерывно повторял: «…Не спросил… зачем должен я умирать…» Так, с непокрытой головой, шел я под дождем, пытаясь утопить свою боль в весенних водах, которые не переставая лились на меня и на землю — такую грустную, черную и зеленую… Я шел по этой земле и не мог забыть маленького сапожника с его мечтой стать артистом…

Много времени миновало с тех пор. Скольких людей повстречал я! Сидел в тюрьме за нелегальную коммунистическую деятельность. И маленький сапожник часто вспоминался мне в дни грусти и размышлений. Я видел его то вблизи и ясно, то издали и туманно, как бы раздавленного теснотой подвалов и чердаков. И тогда я повторял стихи Смирненского:

В сущности, я уже знал, зачем живу и за что умру. Это наполняло меня гордостью. Все, что черпал из книг, я старался претворить в жизнь. С нетерпеливой поспешностью я шел от теории к практике. Теория говорила: капитализм нужно свергнуть, эксплуатацию человека человеком — уничтожить. Это звучало почти как заклинание. А практика направляла меня к университетскому зданию, где нужно было разбросать листовки к Первому мая. Я поднимался по длинной каменной лестнице, побледневший от страха и напряжения, и бросал листовки вниз. Потом я блуждал в бесконечных коридорах и притихших аудиториях, ждал, пока пройдет суматоха. Спустя несколько часов я рапортовал товарищам, которые меня ждали, что задание выполнено. Они восторженно хлопали меня по плечу и давали новое задание. Я выполнял все, что мне поручали. Мне было приятно подвергать испытанию свое сердце и тело. Я и не заметил, как глубоко сроднился с людьми. Они не были похожи на книжных героев. Эти люди пришли из самой жизни, и связь с ними помогла мне войти в литературу. Я начал посещать литературный кружок имени Христо Смирненского. Тяжелым и мучительным было мое вхождение в литературу. Ведь надо было научиться с помощью слова переносить случаи из жизни в литературное произведение, не копируя их, но так, чтобы оставалась правдоподобность и, если можно так выразиться, осязаемость.

Мои встречи в литературе происходили параллельно со встречами в жизни. В своем юношеском стремлении стать писателем я много читал и всем интересовался. Ходил на нелегальные собрания, разбрасывал листовки, писал на стенах лозунги, встречался с товарищами на чердаках и в подвалах, чтобы читать партийные документы. Мы обсуждали, спорили, создавали разветвленную сеть комсомольской организации. И все это сопровождалось моими первыми литературными опытами. Я уже написал рассказы «Собачья жизнь» и «Нерожденная любовь», в которых пытался связать литературу с жизнью. Но мне чего-то не хватало, что-то ускользало от меня, проходило мимо, мои слова звучали неубедительно. Совершенно ясно было видно, хотя я, тогда еще слишком молодой и неопытный, не сознавал того, что мне предстоит титанически трудиться, чтобы сделать свои произведения жизненными, реалистическими. Эти мои усилия полностью поглощали все мое время и силы.

Однажды вечером я и мои друзья собрались в старом глинобитном доме клуба-читальни имени Христо Ботева. Мы читали свои рассказы, обсуждали их, горячо спорили. Потом вышли в палисадник, чтобы продолжить спор. Тихо и славно было в маленьком палисаднике. Только мы, охваченные писательским тщеславием, нарушали тишину своими патетическими декламациями, вызывая недоумение влюбленных. Поздно ночью мы, голодные, но счастливые, возвращались домой, в свои студенческие комнаты, довольные, будто разрешили мировые литературные проблемы.

Были у меня и другие встречи, которые мне хочется назвать встречами с обыкновенным и будничным, подчеркивая, что обыкновенное и будничное в своей нерасторжимости гораздо величественнее и значительнее, чем грандиозное и бессмертное в обычном смысле слова. Я имею в виду встречи с простыми людьми, окружавшими меня…

Чтобы понять, что миллионы обыкновенных людей в своей духовной стихии несут великий заряд бессмертия, что без этих простых людей ничто необыкновенное существовать не может, должно было пройти много лет. Люди жили на земле, и она принимала их в свое лоно. Их кости лежали в земле с незапамятных времен, слившись с ней воедино. Вечный круговорот природы…

Жизнь заставляла нас спешить вперед, в будущее. Мы постоянно стремились догнать его, но это никому не удавалось. В этом непрерывном беге, в вечном движении вперед жили миллионы людей, несущих в себе атмосферу и дух своего неповторимого бытия. Я говорю о народе. Только он, народ, был вечен и бессмертен. И это было главным, а все остальное — суета.

Все эти мысли — хорошие и плохие, умные и не очень, четкие и неясные — теснились в моей голове, когда бродил я со своими товарищами по софийским улицам и витошским полянам и лесам. И я все настойчивее искал встречи с теми людьми, которые и составляли соль земли нашей.

А пока что мы спорили о сегодняшнем и завтрашнем дне, и наше опьянение революцией было бесконечным. Мы глубоко верили в ее победу. Были готовы и умереть за нее. Стойко переносили голод и холод, безработицу. Я и мои товарищи жили на окраине города. В обеденные и вечерние часы мы постоянно встречались в кафе «Средец», которое находилось напротив Народного театра. Часто в кафе захаживали наши собратья по перу, писатели более старшего возраста, которые так же недоедали и не имели работы, как и мы. Это кафе называли «Якобинский клуб», а позже, после освобождения Болгарии от немецкого фашизма, его превратили в клуб активных борцов против фашизма. Но тогда никто из нас и не думал, что так может быть. Важнее было встретиться со знакомыми «якобинцами», поговорить о политике с Гьончо Белевым и Жаком Натаном, обменяться, если можно, каким-нибудь нелегальным материалом… Потом мы расходились, довольные, что зарядили энергией свою веру в победу.