Перед нами возникла тюремная стена. За ней торчал какой-то черный купол, но вскоре он исчез у меня из поля зрения. Я оказался перед высокой железной дверью. «Долгожданный час, — подумал я, — наступил». Меня бросило в дрожь.

Жандарм нажал на большую белую кнопку. В глубине, за дверью, послышался продолжительный хрипящий звук, после чего дверь открылась автоматически. Мы медленно вошли в коридор. Перед нами возникла новая преграда из толстых железных прутьев, за которой мелькали коротко остриженные заключенные в полосатых коричневых одеждах. Слышался стук деревянных подошв по цементному полу. Из коридора запахло едой. Я слегка дрожал, потому что был только в тонкой рубашке и сандалиях. Мой сопровождающий подтолкнул меня прикладом винтовки, чтобы я шел побыстрее и смотрел вперед. Я не отрывал испуганного взгляда от решетки.

Мы вошли в маленькую теплую комнату. Из бокового окошка показалась голова стражника.

— Подследственный, что ли?

— Подследственный.

— Введи его для обыска.

— Его уже обыскивали в жандармерии.

— Ваш обыск — это ваш, а наш — это наш!

Меня ввели в просторную пустую комнату с портретом царя на стене. Двое в штатском бросились меня обыскивать. Они ощупали меня, а потом приказали снять рубашку и брюки. Осмотрели даже лопнувшие подметки сандалий. Взяли отпечатки пальцев и толкнули в парикмахерскую. Подстригли меня очень быстро под нулевку, и я стал походить на ощипанного петуха, которого должны бросить в кастрюлю. Единственное, что осталось от меня, — это испуганные, глубоко ввалившиеся глаза. Все это отражалось в большом зеркале, стоявшем перед дверью, возле которой находилось окошко.

— Вещи есть? — спросил стражник из окошка.

— Да, — ответил мой сопровождающий, — один деревянный сундучок.

— Осмотрели его?

— Так точно.

— Что-нибудь компрометирующее есть?

— Совсем нет ничего… Только одни очки.

— Для чтения?

— Так точно.

— Отдайте их ему. Еще что?

— Больше ничего!

— Давай!.. Следующий… Есть следующий?

Нет, в тот день я был последним.

Окошко закрылось, и наступила тишина. Мой сопровождающий встревоженно постучал:

— Господин старшой, а расписку?

— Какую расписку? — сердито крикнул тот и снова открыл окошко.

— Расписку за сданное лицо.

— Получишь ее в канцелярии.

— Значит, я сдал его.

— Сдал ты его, сдал.

— Покорно благодарю.

Меня приняли двое в черной форме тюремщиков. Позже я узнал, что это были доверенные люди тюремной управы, которых называли «ченгета». Именно они сопровождали меня, когда я шел по холодным коридорам к «Сапожной» (это было здание, в котором содержались заключенные. Я описал его в вышеупомянутой книге «Как я искал свое будущее»). Сейчас важнее рассказать о самочувствии политического заключенного. Оно было отличным! Я бодро шел к эшафоту, как мы любили говорить в те годы. «Римские сандалии» шлепали по цементному полу почти беззвучно. Стучали только деревянные подошвы моих сопровождающих, нарушая зловещую тишину коридора. Где-то вдали менялся караул. Пахло похлебкой — это раздавали еду заключенным.

— У тебя есть сигареты?

— Нет. Я не курю.

— А что у тебя есть?

— Ничего.

— А в сундучке?

— Бумага… Если ее не конфисковали.

— Бумагу мы здесь не едим… А тебе зачем бумага?

— Я писатель.

— Писатель?

— Да.

— Был здесь один такой… Повесили его.

Я замолчал. Знал, что он врет мне, поэтому не стал ничего говорить. В это время мы вошли во двор «Сапожной». Тут они должны были меня оставить. Это был длинный одноэтажный дом с двумя большими помещениями, разделенными полутемным цементным коридором.

Откровенно говоря, «Сапожная» меня разочаровала. Я ожидал увидеть камеры и решетки, ключи и железные засовы, как и должно быть в тюрьме, но это оказались два побеленных известью помещения, забитых людьми. Как только открыли дверь и ввели меня в прихожую, я разглядел людей, стоявших перед лестницей с поднятыми кулаками. Они скандировали: «Рот фронт!» Я не успел ответить на революционный привет, как получил пинок под зад. Послышался неопределенный вопрос, заданный скорее моим сопровождающим, чем мне:

— Он чистый?

— Прямо после бани его ведем, господин начальник.

Воспаленный красный глаз недоверчиво взирал на мою стриженую голову, другого глаза не было, на его месте зияло черное отверстие. И тут я почувствовал, как у меня подкашиваются ноги.

— А вши есть?

— Нету, нету, господин начальник.

Одноглазый приблизился ко мне, и тогда я увидел, что в руках он держит связку ключей. Я подумал, что он ударит меня ими по голове, но он не ударил. Только обнюхал мою рубашку и сказал:

— Нужно было намазать его керосином на всякий случай.

— Абиссиния выпила керосин! — подал голос кто-то из толпы, по-прежнему стоящей с поднятыми кулаками и ждущей меня.

Одноглазый с ключами приказал мне повернуться кругом, чтобы осмотреть мою шею, потом потребовал показать руки и грудь, чтобы убедиться, что я не болен паршой. В заключение он все же ударил меня ключами, но не по голове, а по рукам, сказав, чтобы я их убрал. Только тогда я и получил разрешение присоединиться к заключенным. Меня сразу же подняли на руки и унесли в полумрак помещения с криками «ура» и радостными возгласами. Позже, когда я уже привык к порядкам в «Сапожной», я понял, что нелегальная комсомольская организация устраивала подобную встречу всем новоприбывшим политическим заключенным, чтобы с самого первого дня вселить в них мужество.

Одноглазый ключник с хриплым голосом был единственным представителем тюремной управы. Он жил рядом с нами, конечно в отдельной комнате, которую называли комнатой ключников. Мне запомнился его живописный вид: свернутый набок острый птичий нос, квадратная, всегда сальная борода, желто-зеленое лицо, покрытое прыщами, крупные челюсти, которые никогда не были выбриты как следует, и черная форма. Запомнил я его и потому, что у него было жуткое прозвище — Смерть, приклеившееся к нему с той минуты, как его назначили ключником в тюрьме.

В тот вечер я, ошеломленный такой горячей встречей, не мог понять, что происходит со мной. Меня носили по тюрьме, качали, подбрасывали, кричали, читали стихи. Потом меня отпустили, чтобы я успокоился. После этого ко мне подошли два пожилых заключенных и спросили, не голоден ли я. Я ответил, что не голоден, но они не поверили и отвели меня в сторонку, чтобы я съел ломоть хлеба с медом. Из их слов я понял, что они — представители гигиенической комиссии, которая заботится о чистоте и порядке в помещении, и что положение с «жилплощадью» в «Сапожной» катастрофическое. Сейчас главной заботой было найти мне место для сна. Это была сложная задача. На лицах их я видел растерянность… Я слушал, молчал и покорялся, зная, что нахожусь среди настоящих товарищей. Именно к ним я и стремился, еще когда находился в полиции. «Как устроите, товарищи, — повторял я, — так и будет. У меня нет претензий!» Они водили меня по помещению, советовались, опрашивали других заключенных, но места, где бы я мог, как говорится, приклонить голову, пока не было. Приблизилась полночь, прошла смена караула, закрыли дверь, а я все еще не спал. Деревянные нары, стоявшие вплотную вдоль стен продолговатой комнаты, разделенные посередине только узеньким проходом, были переполнены людьми, которые уже спали, накрытые одеялами, шинелями, пальто и какими-то лохмотьями. Напрасно мы обходили и заглядывали повсюду с надеждой найти хотя бы одно местечко.

— Как сельди в бочке, — вздохнул один товарищ из комиссии. — Яблоку негде упасть!

— Эй, и так было ясно, что бай Стоян будет спасать положение, — откликнулся другой, имея в виду самого себя, потому что, как я понял, именно он и был тем самым бай Стояном, на которого намекал. — Однако не будем больше терять время. Мы и так припозднились, нас будут ругать.

— Да, иного выхода нет, так оно и будет, — озабоченно продолжал другой.