Когда я закончил читать, он сказал, не поднимая головы:

— Ленин… Брест-Литовский мир…

Я взглянул на него с удивлением:

— Почему Брест-Литовский мир?

— Читай историю и не расспрашивай… А листок брось в печку, чтоб сгорел, не то мы сами сгорим синим пламенем!.. Ленин! В двадцать четвертом я из-за него получил пощечину в полиции. Мы тогда вышли на траурный митинг… Спас меня рост. Если б я был немного выше, меня бы отправили в тюрьму, но из-за роста я отделался только пощечиной… Декрет о мире… Вся власть Советам!.. И да здравствует революция!.. — Последнюю фразу он произнес на чистом русском языке.

— Папа, да ты знаешь русский? — вытаращил глаза мальчик.

— Тсс! Потише там, чтоб не слышали соседи! Знаю, конечно, как не знать… Только вот эти «Л»… не понимаю, что оно такое… Что это значит? О чем идет речь?

Я засмеялся. Попросил его помолчать немного и шепотом объяснил все. Панайотов выслушал меня с глубоким вниманием, после этого с одобрением сказал:

— Можно… И так можно!.. Только эти три «Л» не нашего ума дело, — продолжал он. — Эта работа малость посерьезней будет… Ладно уж!.. А сейчас давайте есть, а то язык проглочу, так проголодался…

Все сели вокруг стола. Забренчали ложки и тарелки. Разнесся теплый, ароматный пар из большой кастрюли, которая казалась мне похожей на солдатский котел.

— Так что мы уже в коммунизме, ребята! — ухмылялся Панайотов, глядя на дымящуюся кастрюлю. — Чего нам не хватает? Котел общий… Похлебка общая… Чего еще?.. Ах, эти чемберлены, расхаживающие с зонтиками по Европе!.. Хорошо им на горло наступил Ленин… Кайзеры-майзеры… Пошли все к чертям!.. Да, сейчас Литвинов научит их уму-разуму в Лиге наций…

— Да не Литвинов же, папа, а Ленин! — подал голос мальчик.

— Помолчал бы ты там, если не понимаешь… Вы сожгли листовку?

— Сожгли.

— Правда, ее и не требовалось сжигать, ведь найдена она была на улице обгоревшей, не так ли? Грех наш не так уж велик… Ведь она полусгоревшая была, верно?

— Да, папа.

— А в следующий раз — чтоб не шатался по улицам… и не собирал листовок… А если взял ее, то зачем сжег?.. Ты или подобрал ее с земли, чтобы прочесть, или взял, чтобы сжечь…. Одно из двух.

— Но это не я ее сжег… Это они бросили ее в печку.

— Все равно… Листовки разбрасываются не для того, чтобы их сжигали, а чтобы люди их читали… Вот я, например, продаю газеты в будке, чтобы народ их читал и просвещался, то же самое и листовки… Только одно из них зовется желтой прессой, а другое — листовками!

— Почему желтая, папа?

— Потому что не красная… Вот почему!

Глиняная миска Панайотова была полна доверху. Он накрошил в нее кусочки хлеба, как это делал всегда, запихнул салфетку за воротник, чтобы не упала в суп, и начал хлебать. Начали есть и мы, размышляя над тем, что он нам наговорил.

После ужина Панайотов отозвал меня в сторону, чтобы не слышали другие, и по секрету шепнул:

— Скажи ей, чтобы получше прятала ротатор, а то еще выбросит раньше времени!.. Это первое. Второе: когда сжигаете нелегальные материалы, смотрите, чтобы ничего не оставалось… Что это за следы сажи в прихожей?..

— Ничего не понимаю, — начал я крутить. — О каком ротаторе идет речь, о какой саже и материалах?

— Ну, давай-давай! — Он оттянул свое веко: — Посмотри-ка, есть ли здесь пароход на Витошу?.. Бай Панайотова не проведешь!.. Он стреляный воробей… Его не обманешь… Ну а сейчас — спокойной ночи!.. И помни — Хайле Селассие и Муссолини… За Абиссинией очередь Албании! — Он протянул свои короткие пальчики, по-мужски пожал мне руку и подмигнул: — Война пока откладывается… Мы так решили… Спи спокойно! — Потом повернулся и неуклюже двинулся к своей комнате, где находились, как он выражался, его «царские покои». Оставшись вдовцом (жена его умерла от туберкулеза), бай Панайотов жил одиноким с двумя своими детьми в этой маленькой квартире, которую снимал на пятом этаже. Старость еще не пришла к нему, но усталость давно навалилась, особенно она чувствовалась, когда он поднимался по высоким цементным ступеням на пятый этаж. Сейчас ему полагалось лечь и отдохнуть в «царских покоях». Мы на цыпочках вышли в прихожую, чтобы не беспокоить его.

Я медленно спускался с пятого этажа, думал о нем, о его детях, рано потерявших мать: сыне-гимназисте и дочери, которую уже пора было выдать замуж… Спускался и думал о двух его племянницах-курсистках, о неизвестном студенте-медике, который в неурочное время поднимался на пятый этаж, чтобы позаниматься, подготовиться к экзаменам… И о ротаторе, и о полусгоревшей листовке, которая жгла нам руки и не давала погаснуть последним искоркам нашей надежды…

Война откладывается… В сущности, война именно сейчас и начиналась: и для меня, и для Панайотова, и для мечтателя Арманда Баруха, который полировал гипсовые отливки и писал рассказы о несбывшейся мечте одной девочки в новогодний вечер и о многом другом…

Я шел, и желтый туман обволакивал меня своей холодной темнотой, нес меня к моей холодной мансарде. Там не было ни угля, ни печурки, чтобы разжечь ее хотя бы бумагой и согреть замерзшие пальцы… Пусто и очень холодно было у меня. Только радость от встреч с хорошими людьми давала мне силы дождаться завтрашнего дня, чтобы я мог пойти на Пиротскую улицу и сказать:

— Готов выполнить новое задание!

Но нового задания я не получил: еще летом меня арестовали — схватили перед дверью моей квартиры, как испуганную курицу, и запихнули в клетку. Стоял август. Созревали арбузы и виноград. Молотили пшеницу. Спустя некоторое время я описал этот необыкновенный случай в книге «Как я искал свое будущее» и назвал его «Арест студента». С некоторой рисовкой я рассказал и об обыске, и об ответах, которые давал жандармам, и о том, как гордо прошествовал по Львиному мосту до самой жандармерии. Я постарался в рассказе развить мысли о мученичестве, о презрении к смерти и о жизни с позиции двадцатилетнего юноши.

Меня, худого, как сверчок, простоволосого и нетерпеливого, в красной рубашке (символ революции), в хлопчатобумажных брюках, уже протертых сзади и на коленях, обутого в легкие «римские сандалии», везли на небольшом полицейском грузовике по длинной и бесконечной улице Царя Симеона в софийскую Центральную тюрьму.

Не знаю, как чувствовали себя когда-то арестанты, двигавшиеся по улице Царя Симеона к тюрьме, но я был необыкновенно счастлив оттого, что мои муки в полиции уже закончились и что сейчас меня везли в тюрьму, на «курорт» — как шутили мои товарищи по несчастью. Не все было гладко, конечно. По моему лицу проносились тени страха перед неизвестностью, но я делал все, чтобы не выдать себя перед врагом. Жандарм с винтовкой сел возле меня на лавке в грузовике и посоветовал доброжелательно:

— Смотри на улицу, потому что больше не увидишь ее. Это самая длинная улица в Софии. Кто едет по ней, тот уже не возвращается.

— Посмотрим, — ответил я, — кто возвращается и кто не возвращается!

— Много ты знаешь, — сказал он мне. — У тебя есть родители?

— У каждого человека есть родители.

— Мать, отец?

— Естественно.

Слово «естественно» озадачило его, и он спросил неуверенно:

— Они живы?

Я помолчал, но потом, чтобы удовлетворить его любопытство, ответил:

— Мать жива, отец убит в империалистическую.

Он оперся на винтовку и задумался на какое-то время, а потом уточнил:

— Значит, сирота?

Наш грузовик повернул, и мы выехали на Альдомировскую улицу. Она вела прямо к тюремным воротам.

Мой доброжелатель поправил свою одежду, ощупал пуговицы на куртке, чтобы удостовериться, что они на месте, незаметно высморкался в угол грузовика и сказал мне достаточно строго:

— Поправь рубаху, прибыли уже!

— Нечего мне поправлять, — ответил я, — у меня все в порядке.

Сжимая в руке винтовку, он проверил, застегнуты ли наручники на моих запястьях. Усатая физиономия жандарма стала непроницаемой и слилась по цвету с его синей формой.