– А я-то тут причем?

– Это как сказать? Ясное дело, какой-то заговор был тут, в Лыскове. Тут, нужно понимать, высадился в Лыскове, лошадей достал сразу, Жучкин завёл взвод в западню, кооператив ограбил, сам смылся. Взвод перебит, Задорин тоже, документы следственные были у него – пропали. А тут ещё и бродяги какие-то…

– Зря этого выпустили.

– Нет, он не причем, сразу видно. А вот те трое? Где они? Опять же кооператив: один Жучкин на одном возу всего увезти не мог. Кто тут с Жучкиным и с академиком в стачке был? Ты посмотри, в общем и целом, видишь, какая тут неувязка получается. Пиво у тебя есть?

– Пиво тоже есть, – сказал Гололобов. – Ежели объективно, получается дело – дрянь. И Жучкин, вот сволочь, кто бы мог подумать…

– Думать всякий может, – сказал помощник.

– Тут пакет запечатанный есть, – Кривоносов показал на свой портфель, с приказом вскрыть в случае непоимки. Ну, там и другие документы…

– Так ты вскрой.

– Лучше завтра, утро вечера мудренее, а то тут сало на столе, замажем только бумаги, айда спать, завтра посмотрим…

В результате водки, а ещё больше пива, Кривоносов проснулся ночью, чиркнул спичку и, расстёгивая на ходу своё обмундирование, направился к выходу. На дворе стояла кромешно чёрная ночь. Кривоносов нащупал перила крыльца, спустился вниз и наступил ногой на что-то мягкое и живое. Что-то мягкое и живое завопило благим матом, и собачьи зубы вцепились в голую икру начальника секретного отделения. Кривоносов схватил всеми двумя пятернями какую-то собачью шерсть, пытаясь оторвать зубы от икры и, рыча от боли, скатился куда-то вниз, во тьму.

Гололобов и помощник проснулись от дикого вопля на дворе. Гололобов, лучше знавший местную обстановку, выскочил первым. Чиркнув спичку, он увидел на земле какой-то воющий и перекатывающийся ком. Из кома временами мелькали чьи-то ноги – в одной из них он опознал Кривоносовскую. Бросив спичку, он ухватился за неё и с предельным напряжением воли и мышц выдернул кого-то из кучи. Фонарь, принесённый мадам Гололобовой, осветил такую картину.

На земле с одной стороны крыльца сидел Стёпка, скрючившись в три погибели и оглашая двор нечленораздельным воем. С другой, тоже на земле и тоже скрючившись, сидел товарищ Кривоносов, держался за икру и оглашал двор нечленораздельным матом. Лицо товарища Кривоносова было в крови. Обмундирование, вследствие неожиданности, было мокрое. Помощник одним прыжком очутился у Стёпки и схватил его за шиворот. Оба Гололобовы ринулись на поддержку товарища Кривоносова, причем мадам старалась не слишком внимательно смотреть на Кривоносовское дезабилье. Кривоносов был введен, а Стёпка был втащен в дом.

– Ты что это, сукин сын, – орал помощник.

– А кто это сукин сын? Виданное ли дело, на живого человека ступают, что я тебе – плитуар, что ли? – Стёпка взвыл снова: – Света Божьего не взвидел, на живого человека, как на плитуар, прямо на под микитки!..

Кривоносов даже и не ругался. Подолом рубахи он вытирал кровь с лица. Мадам Гололобова чувствовала, что больше не выдержит и что получится скандал. Затыкая рот передником, она выбежала из комнаты и только в спальне вытащила передник изо рта: “Ой, батюшки, не могу, ой, уморили!”

– Ты где был? – спросил помощник Стёпку, – сказывай, где ты, сукин сын, был?

– Что, спать человеку нельзя? Нет такого закону, чтобы человеку спать нельзя было. А где это видано, чтобы с пьяных глаз по живым людям ходить, да, смотри, я весь мокрый, а? Что это – в законе писано?

Помощник швырнул Стёпку в угол.

– Сиди здесь, – приказал он.

Кривоносов нуждался в скорой помощи: икра была прокушена, лоб был разбит, нос был расквашен вдребезги. Гололобов принёс из кухни таз с водой, зажёг лампу, потушил фонарь, и при свете лампы оба стали обозревать потери, понесенные товарищем Кривоносовым в тяжком ночном бою с контрреволюцией, саботажем и преступлениями по должности. Потери были неприятные. Кривоносов наклонился над тазом и стал смывать с лица кровь. Помощник его и Гололобов старательно вытирали лицо полотенцем. В этот момент неслышно и неожиданно потухла лампа, и пока Гололобов, ругаясь, чиркал спичкой, обжёг руку о раскалённое стекло и оглянул комнату, то в ней не оказалось ни Стёпки, ни кое-чего ещё, чего – сразу было трудно определить. Гололобов пробкой выскочил во двор, но там стояла чёрная кромешная ночь, и бродяга растворился в ней, как рюмка водки в водах Тихого океана. Как потом выяснилось, вместе со Стёпкой там же растворились френч, бинокль, пистолет и, что самое странное, также и портфель товарища Кривоносова. Заговор на станции Лысково охватил администрацию поистине железным кольцом.

Лампа, зажженная мадам Гололобовой осветила картину по настроению очень близкую к последней сцене “Ревизора”. Кривоносов стоял в центре, прижимая к голым чреслам мокрое и окровавленное полотенце. Мадам Гололобова стыдливо отвернулась к стене. Помощник держал в руках таз с водой, а Гололобов, обнаруживший исчезновение портфеля и прочего, вопросительно смотрел на Кривоносова. Несколько мгновений молчали все. Первый взрыв раздался из Кривоносовской глотки:

– Чего же вы стоите, держать его, сукиного сына! Гололобов, возьми фонарь из моего кармана, беги за этой сволочью, документы в портфеле!

Гололобов стал шарить по карманам Кривоносовской шинели, попадая не туда, куда надо и соображая, что выскочить с фонарем на крыльцо – это значит изобразить собою нечто вроде светящейся мишени: у бродяги берданка, и бродяга, конечно, умел стрелять. Кривоносов же только то и делал, что слизывал сливки с его Гололобовских и прочих подвигов, пусть теперь, буржуй, сам и расхлебывает. Кроме того, Гололобов своим партийным опытом ощущал и некоторые другие возможности – довольно неприятные. Помощник делал вид, что не знает, куда поставить таз, вообще, произошла, как говорится, минута замешательства. Кривоносов не выдержал. Обругав соплей Гололобова, он, выхватив из кармана шинели электрический фонарь, бросился на крыльцо, Гололобов посмотрел ему вслед, и саркастическая улыбка осветила его административную физиономию. С крыльца раздался истошный крик: “Держи, держи!”, почти в тот же момент грохнул раскатистый выстрел берданки, посыпались разбитые стёкла окна, и незаконченное “и” в крике “держи” сменилось законченным матом. Мадам Гололобова деловито нагнулась над столом и задула лампу. Помощник уронил таз на пол. С крыльца продолжал доноситься приближающийся мат: Кривоносов оставил свои поиски и возвращался вспять. Гололобов крикнул: “Сюда, сюда, товарищ Кривоносов”, хотел, было, чиркнуть спичкой, но раздумал: теперь уже торопиться и вовсе не к чему.

Кривоносов, ругаясь, нащупал путь в комнату и, невидный во тьме, кричал что-то о саботаже и о предательстве. Гололобов, наконец, чиркнул спичку и постарался снова зажечь лампу; мадам Гололобова успела за это время закрыть ставни.

Кривоносов оказался вполне живым. Стёпка, отбежав во тьме шагов на тридцать, сообразил, что за ним могут погнаться с фонарем, догонят – не догонят, а стрелять будут. Лучше стрелять самому. Держа в зубах всё свое вновь благоприобретенное имущество, он зарядил берданку и стал ждать. Как только Кривоносов со своим фонариком появился на крыльце, Стёпка бабахнул в светящееся пятно, но попал не очень точно. Дальнейшее исследование обнаружило дюжины две мелких дробинок, продырявивших кожные покровы товарища Кривоносова, центр заряда угодил в стену.

Итак, Стёпка, с ним портфель и всё остальное пропали бесповоротно. Кривоносов, прикрывая свою наготу электрическим фонариком, опустился на стул. Он чувствовал себя убитым – и морально и огнестрельно: портфель с секретными бумагами был утащен из-под самого носу, а о размерах своего ранения Кривоносов мог только догадываться, сейчас они ему казались почти смертельными. И как потом объяснить ранение в голом виде? И что скажут, и что предпримут в центре?