Примерно такие же мысли бушевали в головах Гололобова и помощника. Проблема, которая встала перед всеми тремя, могла бы быть сформулирована так: кто теперь первым успеет подвести остальных двух?

В самом беспомощном положении был, конечно, Гололобов – мелкий деревенский партработник, на которого, конечно, свалятся все шишки: это именно он стоял во главе того Лысковского заговора, который снабдил научного работника лошадьми, перебил взвод охраны, ограбил кооператив, произвел покушение на жизнь начальника секретного отделения и, наконец, похитил портфель с секретными документами. Было бы наивно доказывать какому бы то ни было центру, что Стёпка спёр портфель вовсе не потому, что там были или там не было секретных документов, а потому, что из портфеля можно было бы выкроить пару великолепных голенищ. А остальные события, в частности побег Жучкина, поддавались объяснению ещё меньше. Наиболее портативное объяснение давала теория заговора, и во главе угла этой теории неизбежно должен был стоять товарищ Гололобов, если и не как соучастник, то как укрыватель или, по крайней мере, как ротозей.

Это было ясно для всех трёх представителей администрации. Несколько туманно это ощущала даже и товарищ, она же мадам Гололобова: товарищ, она же мадам Гололобова страдала рядом мелкобуржуазных заболеваний и любила, чтобы её называли не товарищем, а мадам. Гололобов предполагал, может быть, и не без некоторого основания, что мелкобуржуазные срывы его жены не остались без влияния и на его собственную административную карьеру. Как бы то ни было, предыдущий партийно-супружеский опыт товарища-мадам оставил в её душе горький осадок несбывшихся мечтаний, кислое разочарование в талантах её супруга и едкое недоверие к партийным добродетелям окружающего её мира. Этот мир обещал так много и дал так мало: мадам Гололобова не поднялась ни на одну социальную ступень. Правда, обещания данные партийным миром товарищу и мадам Гололобовой, были плодом мечтаний, а не результатом каких бы то ни было обязательств. Партийный мир не оценил ни талантов товарища Гололобова, ни того великосветского обращения, которое внесла бы в этот мир мадам Гололобова, если бы её об этом попросили, и если бы она об этом имела хоть какое бы то ни было представление. Но её не просили и представления она не имела никакого. Горькая обида на партийный мир перемешивались с подсознательным или, по крайней мере, даже внутренне невысказанным подозрением, что её муж, товарищ Гололобов, есть просто шляпа и дурак: другие вот куда позабирались, а он тыкался, тыкался, да вот так и засел на должности завалящего сельского партработника. Товарищ, она же мадам Гололобова была коренастой, толстой, пронырливой женщиной с вечно поджатыми губами и с голодом ненасыщенного снобизма в глазах. Дурацкая история с бродягой как-то сразу сдула с окружающего её мира и ту тонкую пелену человеческого приличия, которая всё-таки обволакивала обычную жизнь, партийную повседневность. Бродяга исчез, портфель исчез, какие-то там документы исчезли, товарищ Кривоносов сидит на стуле голый и окровавленный, Гололобов нелепо тыкается куда не надо, а помощник, мадам Гололобова готова была даже поклясться в этом, помощник даже и хихикнул в темноте. Было ясно: все трое попали в какую-то яму. И все трое будут из нее карабкаться, топча друг друга почём зря. Как ни низка была социальная ступенька, на которой пребывала мадам Гололобова, даже и эта нищая ступенька начинала трещать. Тягостную растерянность прервал помощник:

– Вам, товарищ Кривоносов, надо обратно в Неёлово, в госпиталь.

Кривоносов только выругался в ответ.

– Я пойду дрезину приготовить. Вам бы пока одеться.

Кривоносов согласился: здесь пока делать нечего. Но во что одеться?

– Серафима, – сказал Гололобов жене, – принеси товарищу Кривоносову что из моего белья…

Мадам Гололобова заелась. Гололобов посмотрел на неё мельком, но достаточно выразительно. Мадам Гололобова исчезла в другую комнату. Кривоносов продолжал сидеть – голый, с бесполезным электрическим фонариком на чреслах, помощник осматривал его раны. “Ерунда, дробинки… но вот на животе кожа пробита – дробинки могли и глубже пройти…” Кривоносов нагнулся и посмотрел на свой живот:

– Да, надо в Неёлово, – прохрипел он, – пойдите, разыщите шофёра.

– Я пойду, – сказал Гололобов, – товарищ тут в темноте не найдёт..

– Всё равно, – сказал Кривоносов, – я пока оденусь.

Но мадам Гололобовой не было, не было и белья. Гололобов прошёл в соседнюю комнату, где мадам Гололобова свирепо переворачивала содержимое комода.

– Тоже, всякую сволочь одевать, – прошипела она.

– Молчи, – таким же шипом ответил Гололобов, – посмотри там, что постарее… И живо.

– Вот он тебя оденет… в петлю всунет, вот помяни моё слово, сволочь на сволочи сидит, сволочью погоняет, а ты им давай последнее…

– Цыц, – сказал Гололобов, – а то вот я с тобой разделаюсь…

Мадам Гололобова, всхлипывая, вручила супругу пару заштопанных нижних одеяний. Гололобов передал их помощнику, пошёл на станцию, разбудил шофёра дрезины, кое-что шепнул дежурному Ваське и вернулся домой. Кривоносов уже сидел одетый и бледный. Воображение рисовало ему и партийное дознание, и его собственные кишки, пробитые дробинками и всякие такие вещи в том же роде. Поддерживаемый справа Гололобовым и слева помощником, не попрощавшись даже с мадам Гололобовой, Кривоносов заковылял на станцию.

На рельсах, стуча мотором, уже стояла дрезина. Не выспавшийся шофёр с неодобрительным удовольствием посмотрел на печальное трио: “Еще одну сволочь подковали”, – подумал он.

Кривоносов с помощником уселись на заднюю скамейку дрезины.

– Вы, товарищ Гололобов, позвоните в отдел, что я еду, – сказал Кривоносов. И подумал о том, что, собственно, надо бы выработать общий план показаний: такой чепухе, какая произошла в реальности, всё равно никто не поверит. Но потом даже сам себя обозвал ослом, что с товарищем Кривоносовым случалось сравнительно редко – всё равно и помощник, и оба Гололобовы будут тянуть свою линию, только, вот, какую?

Мысли у Кривоносова работали плохо – голова болела, ныл выбитый зуб, горела простреленная кожа, и Кривоносов чувствовал, как рубашка, намокает от капелек крови. Тут нужно бы думать во всю, а, вот… Он пытался, было, собрать свои мысли в железный кулак, но мысли разбегались, перед закрытыми глазами вставала бродяжкина рожа, нарисованная на жёлтой коже портфеля, бродяга щёлкал портфельным замком, и из портфеля сыпались выстрелы берданки.

“Что я? Брежу, что ли?” – спохватился Кривоносов и никак не мог разобрать, от чего собственно, болела голова – от ранения или от похмелья?

– Вы, товарищ Кривоносов, положите голову сюда, ко мне на колени, так удобнее, – материнским тоном сказал помощник.

Кривоносов покорно улёгся на коленях своего помощника. Помощник прикрыл его голову полой своей шинели, дрезина, стуча мотором и подпрыгивая на стыках рельс, мчалась со скоростью 60 – 70 километров, и предрассветный ветер начал пронизывать насквозь. Помощник бережно держал на коленях Кривоносовскую голову и тщательно обдумывал планы использования простреленного Кривоносовского живота в качестве ступеньки к дальнейшей карьере.

Помощник, собственно говоря, назывался Ивановым и был в чине майора. Но он умел себя держать как-то незаметно, что даже сослуживцы звали его то Петровым, то Сидоровым, и он отзывался на все имена, даже не внося поправок. И наружность его как нельзя лучше подходила ко всякой незаметной роли: нос – обыкновенный, глаза – обыкновенные, особых примет не имеется, как свидетельствовали в старинных паспортах и в новейших удостоверениях. Только внимательный наблюдатель мог бы отметить вечную бдительность в глазах и вечную осторожность в движениях.

Товарищ Иванов как-то не мог проницать взором дали, но своё ближайшее окружение он прощупывал молча, незаметно и чрезвычайно внимательно. Следуя примеру великого вождя, где-то в недоступных для обыска палестинах, товарищ Иванов имел книжку, где были занесены все партийные и непартийные грехи его партийных и непартийных сотоварищей. Каждый грех имел отметки по пятибалльной системе – от единицы до пяти: это обозначало степень достоверности. Были и другие отметки – буквами, цифрами и всякими другими значками. Если бы их расшифровать, то, например, посвященная товарищу Кривоносову глава книжки указала бы на партийные связи, с именами и по возможности биографическими данными соответствующих лиц, на его доходы, на его привычки, на его любовные похождения, а также и на нелояльные выражения, которые товарищ Кривоносов допускал в присутствии таких-то и таких-то лиц, об этих лицах тоже были соответствующие записи, странички и даже главы. Это было “Who’s Who”*), приноровленный для доноса в любой день в любом направлении. Книжка обеспечивала товарищу Иванову огромные маневренные возможности.