В одиннадцать Рина удалилась в спальню, заявив, что если я вторую ночь проведу на диване, это будет расценено как злостное уклонение от выполнения супружеского долга.

— О чем ты говоришь, Рина? — обиженно сказал я. — Неужели ты думаешь, что мне нравится спать одетым и, к тому же, вытянувшись как покойник в гробу?..

Роман вернулся домой в первом часу ночи. Я рассчитал, когда он сменит туфли на тапочки и форму на пижаму, и лишь после этого позволил себе набрать номер.

— Настырный сосед хуже прокурора, — буркнул Роман в трубку, не подозревая, что всего лишь перефразировал неизвестную ему, конечно, русскую пословицу. Роман знал о бывшей родине только то, что тамошние евреи сами не понимают, чего хотят. Сначала сделали революцию, потом создали лагеря, после этого строили социализм, а кончилось тем, что плюнули на это дело и вернулись к капитализму. На мои возражения, что не евреи определяли исторический путь России, Роман отвечал со скукой в голосе: «ну не медведи же. Если не евреи, то кто?» Евреи, как я понял, по мнению Романа, все еще оставались в России, а русские подались в Израиль.

— Мне спуститься или ты поднимешься сам? — спросил я. — Кофе я уже сварил.

— Если ты варил его, начиная с семи часов, — позевывая, сказал Роман, — то пей сам.

Бутлер ошибся — я начал готовить кофе в пять.

— Спускайся, — разрешил Роман, расценив мое молчание как попытку невооруженного сопротивления власти.

— Песах, у меня нет сил рассказывать детали, — глаза у Романа действительно слипались, и я ощутил себя следователем, который намеренно лишал задержанного сна, а потом вызвал его на допрос. — Так что я тебе конспективно… По пунктам… А ты сам думай, раз уж у тебя бессонница.

Меня это устраивало — не люблю, когда мне навязывают чье-то мнение.

— Пуля из «Беретты», — сказал Роман. — Калибр девять миллиметров. Стреляли с расстояния пятнадцать-двадцать сантиметров. Картины из страны не вывозили. Все израильские коллекционеры живописи предупреждены. Дверь на виллу была открыта ключом, нет ни малейших следов взлома. Ждала ли грабителя на улице машина, установить пока не удалось. Погода стоит сухая, следов нет, а соседи ничего не видели и не знают. Но земля в палисаднике виллы была влажной после вечернего полива, и на ней обнаружены два следа от мужских ботинков сорок первого размера. Дорогая обувь, производство фирмы «Саламандер». Исследование окурков и пепла показало: курил только хозяин, гостей на вилле в тот вечер не было. На платке, найденном на полу в кабинете, несколько капель крови той же группы, что у Гольдфарба. Это естественно: хозяин наступил на платок, когда делал свои последние шаги… На вилле работала уборщица из русских олим и кухарка, старая марокканка, знавшая семью с детства… э-э… убитого. У обеих были ключи. Обе утверждают, что никогда и никому ключей не давали. Нет причин подозревать этих женщин: на их экземплярах ключей не обнаружено ни малейших следов того, что с них делали копии или слепки. Ключи были в свое время еще у бывшей жены Гольдфарба Яэль и у племянника Гая. Но, по их утверждению, они уже больше года назад вернули ключи Гольдфарбу. Яэль отдала сама после бракоразводного процесса и с тех пор бывшего мужа не видела и видеть не желала. А у племянника Гольдфарб ключи отобрал сам и вообще запретил ему появляться. Это, впрочем, к делу не относится — семейные дрязги. Факт: кроме тех ключей, что обнаружены возле телевизора в салоне, в секретере Гольдфарба в его кабинете оказались еще две связки ключей, Яэль и Гай признали в них свои. Вот и все пока. А теперь иди и выспись.

— В общем, никаких зацепок? — спросил я, отступая к двери, но желая напоследок выцедить еще каплю информации.

— Рутина, — буркнул Роман. — Терпеть не могу таких дел. Найти-то найдем, какие проблемы, но пока все просеешь…

Роман был прав, конечно. Мне, как всегда, не повезло. Хотелось поучаствовать в таком расследовании, где важны логика и интуиция, хотелось создавать версии, а тут… Полицейская рутина, опросы, допросы…

Во сне мне опять приснилась улика, которая ставила всю проблему с ног на голову. Я даже проснулся, обнаружив, что лежу почему-то не в своей постели, а на том же диване в салоне. Мне показалось на мгновение, что продолжается прошлая ночь. Естественно, я не поддался на провокацию подсознания, но и будить жену не стал, меня бы просто не поняли.

А мысль, разумеется, ускользнула. Да и была ли она вообще?

Газеты посвятили убийству Гольдфарба большие статьи: «Едиот ахронот» дала разворот на второй и третьей полосах, а «Маарив» — подборку материалов на нескольких страницах. Ничего нового о трагедии на вилле в Герцлии я не узнал. Если бы репортеры удосужились обратиться ко мне за подробностями, я рассказал бы больше. Но зато личность Гольдфарба они осветили, как говорится, со всех сторон — даже тени не оставили. И Гольдфарба, и всех его родственников, и ближайших его коллег, и соседей, добрались даже до бывшего компаньона, который жил теперь в Австралии и Гольдфарба вспомнил только после того, как репортер показал фотографию двадцатилетней давности.

Не знаю, чем могло помочь в расследовании дотошное копание в грязных вещах покойника. Но раз уж информация существовала, я считал своим долгом ее изучить хотя бы для того, чтобы вечером озадачить Романа неожиданным и точным вопросом.

Следуя классической рекомендации Эркюля Пуаро, я прежде всего составил таблицу. В одной колонке — сведения о родственниках. Во второй — о коллегах по основной специальности: хирургии. В третьей — о мире бизнеса, где, как я и думал, Гольдфарб вовсе не был новичком. От Пуаро я отличался лишь тем, что изображал таблицу на компьютере и жалел маленького бельгийца, который вынужден был изводить бумагу.

Потом, распечатав таблицу на принтере, я задал работу серым клеточкам, справедливо полагая, что у еврея их наверняка не меньше, чем у бельгийца.

С богатством Гольдфарба все было ясно, никакого криминала. От отца ему досталась фирма по производству пластмассовых изделий, созданная еще в пятидесятые годы, когда пластмасса была такой же новинкой, как сейчас лазерные видеомагнитофоны. Желания посвятить жизнь пластмассам у молодого Гольдфарба не было, он стал хирургом по призванию. Образование получил очень даже неплохое: сначала Тель-Авивский университет, потом докторат и стажировка в Рокфеллеровском госпитале в Нью-Йорке. Ему даже предлагали остаться в Штатах (у репортера, по-моему, взыграл комплекс провинциала — слово «даже» он повторил трижды, естественно, не подряд, но в трех предложениях, описывавших, как молодого талантливого хирурга наперебой приглашали американские госпитали, где ощущался явный недобор специалистов). Но Гольдфарб предпочел вернуться, откликнувшись на предложение больницы «Ихилов». Возможно, он был патриотом, а может быть, просто американский образ жизни показался ему слишком суетливым или, точнее говоря, суетным. Впрочем, это я судил уже со своей колокольни — я был в Штатах всего-то один раз, провел две недели в Нью-Йорке и Чикаго, и вздохнул свободно лишь того, когда самолет брякнулся колесами на бетонное поле Бен-Гуриона, а пассажиры (и у них, видимо, возник такой же комплекс, что у меня) радостно зааплодировали…

Что до фирмы, доставшейся ему по наследству, то Гольдфарб поступил достаточно мудро: взял на работу хорошего директора, а в компаньоны — отличного химика. С компаньоном, надо сказать, вышла промашка, тот делил прибыль явно непропорционально вложенному капиталу, а когда обман обнаружился, слинял то ли в Грецию, то ли в Турцию. После убийства журналисты нашли его аж в Австралии. Бывший компаньон успел поколесить по свету, и деньги, наработанные в фирме Гольдфарба, потратил давным-давно на собственные проекты, не только не принесшие прибыли, но попросту провалившиеся. Видимо, этот химик был, как водится, замечательным ученым, вообразившим, что законы коммерции столь же просты, как законы химии.