Впрочем, это я загнул. Лично мне химические законы не давались никогда, и в этом смысле они ничем не отличались от законов коммерции, которые тоже казались мне непостижимыми. Во всяком случае, жили мы с Риной на зарплату, а иногда одалживались у сына Михаэля.

С директором же Гольдфарбу повезло. Честный и талантливый администратор, можете себе представить? Сочетание этих качеств было преподнесено в газетах с таким недоумением, будто со времен Пушкина гений и злодейство стали просто синонимами. Репортер из «Маарива» так восхищался честностью и талантом коммерческого директора Леона Кантора, что лично у меня возникло подозрение: не хочет ли журналист таким ненавязчивым образом дать понять читателям, что рыльце у господина Кантора, конечно же, в пушку, но вот незадача: не пойман — не вор…

Продолжая резать и не забывая после этого зашивать больных, хирург «Ихилова» Иосиф Гольдфарб приобрел известность, приумножал свой капитал и перед смертью «стоил» больше ста миллионов. То ли долларов, то ли шекелей — журналист из «Маарива» забыл указать единицу измерений, придя, видимо, в восторг от самого числа. Меня же оно привело в состояние легкого уныния, я-то ни разу в жизни не имел на счету суммы больше пятнадцати тысяч шекелей, да и это число мне удалось лицезреть на протяжении единственного дня, а потом пришлось выписать чек стоительному подрядчику, и мой минус стал его плюсом…

Интервью с бывшей женой Гольдфарба не получилось ни у кого — за год, прошедший после развода, Яэль успела выйти за некоего бизнесмена, и новый ее муж решительно пресек все попытки журналистов нарушить семейную идиллию. В отместку бизнесмен-молодожен получил недвусмысленный намек в прессе, что именно по его вине распался замечательный брак Яэль и Иосифа. Все эти сплетни я прочитал по диагонали. Искусством новый муж Яэль не интересовался. Вряд ли он стал бы нанимать грабителей, чтобы заполучить в свою несуществующую коллекцию один-единственный подлинник пейзажа мало кому известного голландского художника Ван Страттена. Остальные три украденные картины, как выяснилось, и вовсе были копиями — отличными, мастерскими, неотличимыми от оригиналов, но все же копиями мастеров фламандской школы. Эксперты оценили стоимость пропавших картин в сто шестьдесят тысяч шекелей.

Из других родственников покойного упоминания в газетах удостоился племянник Гай Шпринцак, молодой человек лет тридцати, сын покойной сестры Гольдфарба. Поскольку у самого хирурга-миллионера детей не было, интерес журналистов, естественно, сосредоточился вокруг личности самого вероятного наследника. Бывшая жена была не в счет: ее адвокат, видимо, по приказу нового мужа, сразу же заявил, что Яэль не претендует и не будет претендовать ни на один шекель из наследства Иосифа.

«Она такая бескорыстная?» — спросил репортер.

«Она практичная, был ответ. В брачном контракте содержался пункт о том, что в случае развода Иосиф выплатит Яэль полтора миллиона шекелей и будет платить ей по пять тысяч шекелей ежемесячно, включая выплату налога, до ее следующего возможного замужества. При этом из наследства Гольдфарба она не должна была претендовать ни на что, кроме недвижимости.» «А если бы Яэль вышла за бедняка? — не унимался репортер. — Или не вышла бы замуж до конца дней своих?» «Кто? Яэль?» — удивился адвокат. Это и было его ответом. Поскольку на странице была помещена цветная фотография Яэль Гольдфарб, сделанная в дни ее первого замужества, даже мне стало ясно, что адвокат был полностью прав, выражая недоумение. Настоящая красавица, томный взгляд, тонкие руки, небрежная поза — серые клеточки подсказывали мне, что число любовников этой женщины никогда не опускалось ниже отметки «три». Почему — три? Наверное, это сказался комплекс папуасов Новой Гвинеи, для которых все, что больше двух — уже много.

Что же до племянника Гая, то он, как положено, сидел шиву (примечание: шива — семидневный траур у евреев, в течение которого близкие родственники покойного не покидают дома, мужчины не бреются и т. д.) и сказал коротко: «не нужны мне эти миллионы, был бы дядя жив…» Корреспонденту «Маарива» фраза эта показалась достойной всяческой похвалы, но репортер из «Едиот ахронот» счел ее двусмысленной, поскольку слышал от соседей, что племянник не очень-то чтил своего дядю, а покойный миллионер племянника просто ненавидел и даже как-то сказал в сердцах: «убивал бы таких своими руками».

«Гай ненавидел дядю?» — попытался уточнить репортер, полагая такой расклад более естественным.

«Нет, это Иосиф терпеть не мог Гая», — в голос утверждали соседи, знакомые и все прочие, кто хоть каким-то боком связан был с семейством Гольдфарбов.

Я не успел задать вопрос «почему?» — ответ был опубликован в том же номере «Едиот ахронот». Гай не выносил вида денег. Не то, чтобы он их не любил. Наоборот, он любил деньги настолько, что желал иметь их в неограниченном количестве, чтобы немедленно потратить. Есть такой тип людей: покупая билет Лото, они с точностью до шекеля расписывают свои будущие покупки в случае выигрыша миллиона (квартира, машина, тур в Лондон…), а когда действительно выигрывают вожделенный миллион, тут же спускают его и буквально на следующий день не помнят, на что же, собственно, потрачены такие большие деньги.

В отличие от дяди Иосифа, Гай не имел никаких талантов, кроме таланта неудачливого игрока. Когда жива была Мирьям, Гай тянул деньги из матери, пока не разорил ее вконец, а затем вынужден был зарабатывать деньги сам, поскольку дядя сразу сказал: «На глупости — ни шекеля.» Зарабатывать деньги Гай не умел. В ЦАХАЛе попытались обучить его профессии водителя, и единственное, что племянник Гольдфарба делал замечательно, — это водил собственную «хонду».

В общем, если бы на моем месте был Эркюль Пуаро, то серые клеточки непременно потребовали бы обратить особое внимание на племянника — типичный, если вдуматься, случай: молодой повеса, игрок, денег вечно нет, а тут богатый дядя и наследство в миллионы шекелей… Дядя, к сожалению, молод, значит, нужно помочь ему…

Чепуха. Во-первых, у племянника уже год, как не было ключа. Во-вторых, дядя убит был по чистой случайности. Брали картины, а тут… Нет, почему же? Гай мог снять с ключа копию давным-давно. И когда остался в очередной раз на мели, отправился к дяде — не убивать, конечно, а грабануть картины, о которых, естественно, прекрасно знал. И цены знал, и место, где висят. Не рассчитал, напоролся на дядю…

Нет, не то. Напоролся на дядю — и убил? Посторонний грабитель поступил бы именно так, но племянник?.. И зачем Гаю идти на дядину виллу с пистолетом? Предполагал, что дело может закончиться пальбой?

А может, он шел именно убивать, а картины прихватил либо для отвлечения внимания, либо действительно на продажу? Ну, это вообще бред — убивая, он рассчитывал на наследство, зачем было брать картины, которые и без того принадлежали ему по праву наследования? Впрочем, почему же бред — Гай прекрасно понимал, что станет первым подозреваемым, ибо от смерти дяди выигрывал прежде всего нелюбимый племянник. Значит, если Гай убил, он просто обязан был инсценировать что-нибудь вроде ограбления, чтобы навести полицию на ложный след.

Навел? Не знаю, что думал о Гае Шпринцаке комиссар Бутлер, но меня инсценировка кражи картин со следа бы не сбила. Версию племянника я бы отработал до конца, хотя, если честно, был уверен, что след этот оказался бы таким же ложным, как и версия о проникновении в дом неизвестных грабителей.

По газетным статьям, конечно, трудно судить о характере человека, но все же этот племянник вовсе не выглядел личностью, способной на убийство. Видел я таких, молодых, рисковых, любителей легких денег и женщин, игроков, вечно сидящих на мели, людей приятных и… трусливых. Максимум на что они способны — это подраться, да и то лишь, если выйдут из себя. Убить, да еще с заранее обдуманным намерением? Или ограбить? Не тот случай. Может, во времена Пуаро, да еще в Англии какой-нибудь сын лорда Бадмингтона… А мы живем в Израиле в конце века.