В общем, время вокруг самолета текло весело. Все знали про то, что он заминирован, и всех это сильно забавляло.

И только Настасья-бабка ничего про все про это не знала.

Жила бабка одиноко, и самолет ее сразу пленил. – Крылья-то, крылья! А бочка, а колесы! – приговаривала Настасья.

Дело дошло до того, что бабка тоже решила создать летательный аппарат. Правда, тряпичный. Услышала по радио, что кто-то выткал из льна самолет и решила использовать такую возможность.

Яша – работал с нелетающей «Сессной».

Настасья-бабка ткала самолет.

Так пути их сближались.

Как-то, собирая придорожные, случайно посеянные ветром в подмосковном поселке французские грибы «шампильоны», и в очередной раз увидав Яшин самолет, Настасья-бабка загорелась мечтой: взлететь!

Она долго не решалась, но потом пошла к Яше и стала просить его: «Слетаем, соколик...»

В этот миг Яша парил высоко в облаках. Его самолет плавно покачивал крыльями. Яша видел дальний пожар, какие-то лесные овраги и даже восходящий за оврагами зеленоватый бесплотный дух болот и гатей.

Летать ему было хорошо, приятно.

Бабкина просьба прервала Яшин отважный вылет.

Он нахмурился и стал думать.

Дом Яши Мырдика – в два этажа, с полуподвалом – стоял на вершине крутой горки. А на другой похожей горке, примерно в километре от первой, стоял самолет.

Дом у Яши был богатый: шкура белого медведя, рога изюбря, две кабаньи клыкастые головы – не считая ловко таксидермированной пернатой мелочи – сильно грели Яшину душу.

Однако богатство Яшу не портило. Наоборот: он становился заметно добрей и мягче к тем, кому – не по крупному, разумеется – помогал.

Закончив раздумывать, Яша сказал:

– Хорошо, приходи завтра с утра на вторую горку. Только чур, глаза во время полета не открывать. Иначе со страху обделаешься. А у меня самолет новый, никаких посторонних запахов, в смысле мочи и всякого там зловония – не потерпит.

Настасья-бабка меленько закивала головой и, загодя жмуря глаза от счастья, ушла.

Весь день Яша готовился к предстоящему полету.

Он не желал ударить в грязь лицом. И конечно, ни за что не хотел признать: самолет не летает. Яша спустился в подвал и принес оттуда две длиннющих веревки. Спрятав веревки в мешок, сходил к самолету и привязав по веревке к каждому из крыльев, перебросил концы на рядом стоящие деревья: каждую веревку на свое особое дерево.

После этого отправился за верным другом: Антипкой-Пирожком.

Антипке было всего тринадцать, но он был шустр и весел. Любил также втихаря попробовать Яшин английский джин.

– Когда мы с Настасьей-бабкой завтра влезем в самолет, ты начинай по очереди тянуть за веревки: сначала за одну, потом за вторую. Самолет начнет потихоньку качать крыльями. Так ты сильно не раскачивай! А то еще повредишь чего. Покачаешь десять минут – получишь пятьсот рэ. Покачаешь пятнадцать – получишь всю тысячу.

На следующее утро Настасья-бабка, обмирая от страха и удовольствия, семенила на облысевшую самолетную горку.

– Пришла? – хмуро спросил Яша.

– Ага, – опасение сказать лишнее слово, да еще и кислота, во рту образовавшаяся оттого, что Яша может передумать, и она, Настасья, не взлетит, не сможет хоть на короткое время уподобиться ангелам Господним, – томили ее.

– Ну раз пришла – залезай, – сказал Яша, – я тебе и лесенку приготовил. Только смотри, если глаза откроешь – полет может закончиться трагически. Понимаешь, что это значит?

Настасья-бабка мелко закивала головой.

Они по очереди влезли в кабину, Яша сел за штурвал, еще раз придирчиво оглядел бабку, привязал ее на всякий случай к креслу магазинным шпагатиком, тихо крикнул:

– Глаза закрыть, глубоко вдохнуть... Взлет!..

Стоя на месте, самолет качал и качал крыльями. Работающий мотор усиливал впечатление от полета. Бабка визжала и пела. Довольный Яша и сам на минуту закрыл глаза. Прерванный вчера Настасьей полет, который он в порядке тренировки проводил у себя дома, и в котором виделись ему разные разности – успешно продолжался.

– Полет окончен, – сказал наконец Яша. – Можно отвязаться от кресел, разрешено курить.

Настасья-бабка вылезла из «Сессны» помолодевшей лет на сорок. Невдалеке, за деревом, подхихикивал Антипка-Пирожок. Яша скрытно показал ему кулак. Антипка смолк.

– Награждаю тебя, Настасья Павловна, за смелый полет, – важно сказал Яша и вынул из кармана неизвестную бабке иностранную радужную бумажку, на которой была красиво выведена цифра 10.

После взлета и мягкой посадки Яша Мырдик и Настасья-бабка сильно сдружились.

Яша часто ходил по полям, бабка семенила за ним. Яша был плотный и подвижный. Бабка – высокая, чуть сгорбленная и застенчивая. Яшину тирольскую шляпу с черно-белым сорочьим пером иногда по дороге сдувало. Бабка кидалась шляпу поднимать, Яша широким жестом ее останавливал.

Дружбе их не могло помешать ничто: ни чей-то смех, ни разность финансового положения, ни весовая разница их самолетов: тряпичного и стального.

Вскоре Яша купил себе фрак. А Настасье-бабке подарил французский жакет.

– От «Диора», – предупредил Яша, который только что к своим двумстам тысячам евро прибавил еще столько же. – На огород не напяливай.

– Только в гроб и надену, Яшенька!

Возвращаясь с полей, Яша иногда оглядывался назад на семенящую Настасью и скупо перебрасывался с ней паройтройкой слов. В последнее время их политические взгляды тоже стали сближаться.

Во всяком разе и Яша, и Настасья-бабка в один голос твердили: легкому отечественному одномоторному самолету для нужд сельчан и фермеров – быть!

На глубине своей река Шпрее движется назад, против течения.

Стоит лишь представить, что идешь по дну – и жизнь замедляется донельзя. Как та секундная стрелка, наливается она свинцом, на глазах тяжелеет, вот-вот навсегда замрет на месте. Однако этот миг замедленья лучше всех иных. И потом – под водой нет шума, нет раздражающей дурашливой легкости. Там сладко, темно. Идешь и вместе с преодолением толщи вод словно проникаешь в чей-то глубинный и властный замысел.

В детстве я часто и подолгу нырял, чтобы именно так – замедлив жизнь – ходить по дну. Но здесь, в чужом огромном городе, под эту самую воду нужно еще попасть! Нужно миновать мост, спуститься к темноватой, наверняка илистой реке, приловчиться, приладиться к ней.

Стараясь держать спину ровно, в длиннополом, путающем ноги пальто стоишь собственной персоной на стыке двух берлинских улиц. Мысли набегают одна на другую вяло, сонно.

«Думают, возраст – это годовые кольца, или опыт, или умиротворение. Чепуха! Возраст – это когда стоишь и не знаешь: кинуться с разбегу в Шпрее или кинуться с кулаками на трясущих юбками туристов-шотландцев? А может, кинуться бежать? Но ведь никто не преследует. Да и бежать некуда. Есть, конечно, три-четыре точки в Берлине, куда хотелось вернуться, и тут же, близ этих точек, кого-то неведомого обнять, а обняв, навсегда присохнуть к обнимаемым – как жучок к смоле...»

Первая точка, ясное дело, собор.

Но сегодня службы нет. Огромный Берлинер Дом, то грузно нависающий над Шпрее, то парящий в воздухе, закрыт. Светящаяся точка – погасла.

Вторая точка – чуть подальше – кабачок на воде: тихо качаемый, манящий. Он-то, без сомнения, работает.

Третья точка, а верней множество точек, соединяющихся в две параллельные, безукоризненно рассчитанные прямые – Унтер ден Линден. Там уже начинают зеленеть, с тревогой следя за нашим миром подстав и подлянок, старые липы.

Четвертая точка – опять-таки Шпрее, дальний ее изгиб. Река эта, как уверяют берлинцы, движется на глубине своей против течения. И это движение подобно прозе жизни: начинаешь двигаться прямо, а потом тебя относит куда-то вбок, или вообще разворачивает назад.