Непередаваемая горечь от потерянного дня вкупе с каким-то мрачным сарказмом терзали меня. Я ругал себя последними словами, а левое мое плечо от пятнадцатилетней скрипичной тяжести нестерпимо ныло. Что делать после сегодняшней жизненной неудачи, как очистить нутро от слизи и накипи, я не знал.

Сделав несколько шагов в сторону от дороги, я вошел в сухо-березовый, а местами сосновый подлесок. Попетляв по нему сколько хотелось, я неожиданно для себя вынул скрипку и стал играть все подряд: куски из концертов и пьес, отрывки из этюдов, гаммы. Я ходил вокруг скинутых на землю футляра и портфеля и играл. Я всегда любил ходить во время игры. А в лесу места было много.

После игры сильно полегчало. Особенно сладко стало от того, что к скоростному паганиниевскому «Perpetuum mobile» я внезапно привесил мелодичную, какую-то совсем не итальянскую, а скорей восточноевропейскую, в духе Глинки и Дворжака, каденцию.

По привычке оглядываясь, не видел ли кто, как я ходил, играя (все институтские преподаватели ходить запрещали), я вскоре вышел на неширокий проселок. По моим расчетам, проселок этот как раз и должен был вывести к основному шоссе. Но я ошибся – проселок завел глубже в лес. Я занервничал и тут же заблудился.

Что делать в лесу со скрипкой? Играть? Но я уже наигрался вдоволь. Мне стало не по себе. Я вырос в степи, в настоящих лесах бывал редко, мало. И, хотя виднелась вдалеке башенка – не башенка, терем – не терем, от этого стало только муторней.

Я стал метаться по лесу и в конце концов выскочил на асфальтовую дорогу. Но это была асфальтовая петля, она привела к мрачноватой, как показалось, необитаемой даче и повернула назад. Я стал стучать в дачные ворота – никто не открыл. Тогда я решил отыскать все того же балующегося где-то чайком гаишника. Но опять забрел в глушь…

Час или полтора кружил я вокруг Жуковки. Мне казалось: никогда я отсюда не выберусь. Вот они, дачи, рядом! А не доберешься, не докричишься. Что-то словно отпихивало меня от места! Словно бес водил. Или наоборот: кто-то не давал разгуляться бесу!

Круг, петля, круг! Круг, петля – снова на тоже место!

Не выдержав круженья, я сел на холмик, закрыл глаза.

Жуткий крик прорезал лес насквозь. Крик одиночный, рыдающий. Кричал не человек, но вроде и не зверь. Кричала скорей всего птица. Но для птицы крик был слишком разумным, слишком тягостным. Я продолжал, сжавшись, сидеть.

Наконец прямо из глубины леса выехал какой-то мужик на мотоцикле «Урал». Коляска мотоцикла была пуста. Волосы мужика, задетые лучиком фары, сияли тусклым лунным блеском.

– И здеся уже шляются, – проговорил мужик зло. – Весь лес испохабили. Ну, чего расселся?

– Я заблудился… Кружу тут, кружу. Вот и сел.

– Правильно, как здесь не кружить? Место здесь такое. Оно-то и водит вокруг себя, это место. Что у тебя за спиной, ружье?

– Скрипка…

– А чего ж ты здеся околачиваешься? Тоже, небось, пакость какую удумал? Отвечай, пакость?

– Не… Я просто… Я…

– Просто… А еще музыку играют! Литературу пишут! Ладно, садись, вывезу тебя отселе, из места этого поганого.

– А что здесь за место? – Я слегка приободрился.

– Лучше тебе не знать. Вздорное, бесполезное место. Да и гадкое, с нечистью.

– У меня денег – три с мелочью.

– Это в Москве у вас деньги. А здеся – люди. Садись, доставлю в целости и сохранности. Да ты че бледный такой? И как бы не укус на шее. – (Я вступил уже в круг света). – Не упырь ли тут тебя достал?

– Не… Это от скрипки… – Я подошел ближе.

– Точно, точно упырь! – Мужик на «Урале» от радости даже расхохотался. – Упырь здеся у нас завелся. Да не обычный – воздушный! Невидимый! Пугачом полетает этак по воздуху и раз – в шею кому-нибудь. Слыхал, минут десять тому пугач кричал? Он, он! Никто его пока не видал. А следы, ирод, оставляет. Ну да ничего. Я в Правдинском учлесхозе не таких доставал. Выведу его отселе, выбью! Найду и могилу его, и дневное логово!

Я глянул на мужика внимательней. Волосы его от проглянувшей вдруг луны, а может – от фар, стали совсем бледно-желтыми. Губы шевелились, как только что разломленная и тоже с желтинкой слива. Он сам был похож на упыря!

– Да ты не бойсь, – заметил мужик мой взгляд. – Лесник я здешний. Титка. Титкой, стало быть, кличут. Или – Титком. Кому как нравится. Ты не бойсь, что я ругаюсь. Надоели мне дачники просто. Весь лес засрали. И больше всего ученые да военные срут. А уж опосля их – музыканты и правительственные. А я сранья не люблю. Раньше-то это место чистым было. Меня сюда полтора года как определили. Нечисть я, слышь ты, спиной чую. Ну и наверху все, кому положено, про это знают. Берегут меня. А здеся как раз нечисть копиться стала! Потому сюда и определили. Я ить муромский мужик-то. В этим деле толк знаю. Институтов не кончал, а точно тебе скажу: упырь тут промышляет! Упырь лихой! Не меньше как полгода на его выведение потребуется. Ну, покатим помаленьку? Ночь-то у меня будет тяжкая, ночь боевая…

От осенней прохлады и Титкиных разговоров я задрожал всем телом. Так, дрожа и зажав скрипичный футляр между ногами, чтобы Титка этой предательской дрожи не заметил, я и покатил на «Урале»: через лес да по проселочкам…

Спустя десять минут с радостно бьющимся сердцем садился я в остановленную Титкой попутку. Я хотел его даже расцеловать напоследок, но передумал, и он, махнув рукой, так и уехал без объятий и поцелуев, крикнув на прощанье: «Не поминай Титку лихом, парень!»

Час спустя я уже был на Таганке.

Вечер на Таганке! Чудо из чудес московских!

Сверкал обтыканный лампочками, вытянутый в полный рост Маяковский на углу знаменитого Театра, глухо переговаривались у театральных касс интеллигентные, не ругающиеся матом люди, мягко засвечивал кремовые свечи на островке Таганской площади редкий в Москве севастопольский каштан. Тяжковато-красным огнем брызгал купеческий, манящий основательностью ресторан «Кама».

В ресторан, в котором я уже разок-другой бывал, хотелось войти торжественно. Войти, медленно подняться на второй этаж и в ослепительном сиянии бра и ламп (свету не жалели) потребовать свободный столик.

Денег, однако, оставалось – трюльник с копейками.

Тут я вспомнил: меня уже давно (чуть не месяц назад) обещал угостить странный и необычный человечишка. Я так и называл его про себя – «человечишка», хотя росту он был пристойного, носил роговые очки, лысел, да и звали его для «человечишки» неподходяще – Автандил. Был он, впрочем, никакой не грузин, а просто русский, названный в честь грузина. Жило в нем что-то мягкое и глубокое, почему и хотелось звать его «человечишкой». Но жило и что-то обреченное и жалкое, отчего в слове «человечишка» надо было презрительно растягивать слог «ве-е».

Автандил был разведчиком. То есть про то, что он разведчик, Авик, конечно, врал. Но врал так настойчиво и упорно, что порой в это не только верилось, но и было просто непонятно – как же может быть по-другому!

Все явления жизни Автандил разносил по двум категориям: разведка – не разведка. Людей тоже распределял на виды: разведчик – не разведчик. Ну и отсюда все поступающие к нему сведения делил так: разведданные – не разведданные.

– Разведчики так не поступают, – говорил он мне, поправляя слегка затемненные очки и наклоняя костисто-лысоватую, чуть криво сидящую на мощных плечах голову, когда я заказывал шесть кружек сразу в вонюче-прекрасном таганском пивбаре. – Ты сперва одну возьми. Не надо показывать, что будешь пить много.

– Кому тут показывать, Авик?

– Есть кому. Тебя враз вычислят, а главное определят, для кого ты волокешь столько кружек сразу.

– На фига это кому-то вычислять?

– А вон видишь человека в углу? Около кадки с цветком? Сейчас он вынет из кармана газетку. «Труд» это будет. Газетку положит на столик. Потом выставит на нее ребром коробок спичек. Потом скажет соседу: «Я отойду на пару минут. Сейчас вернусь». Но не вернется. Зато через пять минут прошмыгнет мимо столика какой-нибудь сантехник, ёханды-блоханды, коробок цап – и в карман, а газету – оставит!