в воздухе еще продолжала висеть рожденная Сашиным гением картинка: Зимний… осень… красные… белые… морзянка… ночь…

Это было выступление! Это был шорох!

Побежали к сцене ответственные лица, полетели на пол наспех закрепляемые и потому не держащиеся на рукавах повязочки с надписью «Дежурный».

– Это пьяная выходка! – крошился где-то впереди пережженный табаком и уличными лобзаньями женский голос. – Не верьте ему! Он не это хотел спеть!

Смелого Сашу повели куда-то за занавес, стали заталкивать в «карманы» или в студенческие гримуборные… Саша при этом продолжал петь. Но пел он уже другую песню. Верней не песню, а только две строки из баллады Высоцкого, которая называлась «Пародия на плохой детектив». Внутри у певца словно заело пластинку:

Я стоял, как из-за угла мешком прихлопнутый. Театрально-художественный эффект от Сашиного выступления был громаден. Кроме того, сквозь громаду эффекта проглядывал и явный укор: «Вот как надо! Вот как!»

Куда там моим сиплоголосым выкрикам в Доме книги про недостаточно ощутимую народом пользу от сочинений Солженицына! Куда неудачным поездкам в Жуку! Даже и самому «кинематографу прозы» – куда! Все мои мельтешенья выглядели стерто и блекло, а значит – смешно. Нужен был образ. И контур слова, резкими и четкими линиями этот образ очерчивающий.

Тут же, не сходя с места, я стал перебирать в уме, что бы такое художественное и яркое в отместку за надоевшую чиновничью нудиловку вытворить.

Постепенно во мне созрел, обретя и сердцевину, и даже концовку, небольшой, но выразительный театрально-прозаический этюд…

Спускаясь в метро, я все это как раз вспомнил и тут же привел спусковой механизм своей юношеской пылающей жадности в боевую готовность.

Я вскочил в поезд, и на первой же после «Арбатской» остановке, улучив момент, когда отзвучал голос диктора и еще не успели захлопнуться двери, подбирая те же высокие ноты, что слышались в пении Саши И., крикнул:

– Объявляю десятиминутный перерыв!

Получилось неплохо: рублено, звучно. Правда нельзя сказать, чтобы объявление перерыва вызвало у пассажиров очень уж сильный отклик. Неполный вагон дружно, но слабо шевельнулся, а потом всяк взялся за свое: за сумочки, зеркальца, газеты, удобные карманные книги из серии «Пламенные революционеры».

Тогда я решил перейти в следующий вагон и объявить там что-то более радикальное и в то же время гениально-отстраненное.

Не глядя ни на кого, я проворно, не дожидаясь полной остановки поезда, открыл дверь и перешел в ближний вагон. Краем глаза я заметил: за мной проследовал человек в сером, очень новом и очень коротком плащике, со свекольными щеками и как раз с меня ростом.

Только я набрал воздуху, чтобы в полупустом дневном вагоне объявить нечто незыблемое, как человек в плащике встал передо мной – как лист перед травой – и строго-весело приказал:

– Закрой рот.

Удивительно, но рот мой сам собой закрылся.

Я стоял, как дурак, и не мог открыть рот до следующей остановки.

Следующей была «Площадь Дзержинского». Предчувствуя, что человек в куцем плащике снова прикажет закрыть рот и я снова ему подчинюсь, я поднес обе руки к лицу. Защитившись таким образом и дождавшись мига вагонной тишины, я уже набрал полные легкие воздуху, как вдруг стоящий ко мне впритирку человек очень громко и очень натурально закашлялся. При этом он не стал закрывать кулаками свой рот, а стал хватать меня руками за одежду, за что ни попадя…

Такого оборота событий я не ожидал. Оттолкнув машущего руками человека, я кинулся из вагона вон. Он – за мной.

Слыша за спиной натужный кашель, я дал кругаля по станции и, вернувшись назад, вскочил в поезд, идущий в обратную сторону.

В общежитие МХАТа я решил в тот день не ходить.

Ноги сами собой понесли меня в Замоскворечье, в странный и манящий какой-то старинной приютностью купеческий дом.

На Ордынку я шел пешком. Шел, петляя по переулкам, потому что они мне нравились больше улиц. К концу дороги я слегка устал, чему сильно удивился. Чтобы отогнать усталость, я опять повернул у себя в мозгу рычажок, и слова внутренних диалогов потекли рекой, поехали по рельсам, поскакали на деревянных лошадках и прочей ерунде.

Вычистил я из себя всю эту речевую наволочь, только выбравшись из крохотного Пятницкого переулка на Большую Ордынку.

Я поднял голову и не узнал вчерашних мест. Купеческого дома на Ордынке – как не бывало! Работал башенный кран, отъезжали машины с мусором… Я даже подумал, что взял кварталом выше, но, осмотревшись, понял: вышел я куда надо. Просто дом двухэтажный – отсутствует.

Я испугался. Такого быть не могло! Дом вчера стоял! Я слушал в нем музыку, препирался с бузукистом-балалаечником, корил Митю…

С трудом пересилив себя, подошел я к человеку, мерявшему что-то рулеткой у очищаемого от обломков фундамента.

– Здесь, извините, дом вроде стоял…

– А если и стоял, то теперь не стоит.

– Так я ведь вчера еще в дом этот заходил…

– И что? – Собеседник мой с раздражением стал вбирать стальную ленту в круглую коробочку. – Мало кто куда у нас заходит.

– Там люди были. Они где?

– Люди-блюди… Уехали твои люди. А ты им кто, этим людям, будешь? – вдруг строже глянул на меня человек с рулеткой. Правда, при этом, как я заметил, мелькнуло в его глазах и какое-то озорство. – Сродственник, что ли?

– Знакомый просто…

– Знако-о-омый… Уехали твои люди. На скором поезде да в мягком вагоне. Хорошо хоть не на Колыму, в Казахстан уехали. – При упоминании о далеких краях взгляд рулеточника потерял строгость, стал рассеянней, мягче. – Шел бы и ты отсюда. А то таких знакомых, вместе с этими греками знаешь как шугануть могут?.. Допекли они нас, эти греки, – стал вдруг жаловаться вполголоса человек в синей новенькой фуфайке. – Жили тут без прописки. Скандалили по пьяни. А дом давно к сносу готовился. Движению он мешал… А сегодня, еще с ночи, все прямо как с цепи сорвались: ломать, выбрасывать вон! Ты иди, иди, нечего тут…

Быстрой рысью поскакал я к метро, полетел на Казанский.

Поезд на Алма-Ату ушел давно, еще в 11 утра. Потолкавшись на вокзале и ничего интересного там не высмотрев, я снова пешком поплелся на Таганку.

Оставшись без скрипки и потеряв в вокзальной суете надежду снова увидеть Экклезиастэса, я серьезно взгрустнул. Однако быстренько грусть с себя стряхнул и стал ускорять и ускорять шаги. Приближалась Таганка! А там – маленькая комнатка для сторожей. И в комнатке, в холщовом мешке – куски хорошо выдержанной груши и брусок настоящего канадского клена! Все это при определенном навыке и терпении могло выгнуться дугой, пустить духмяную стружку, напитаться загадочным и сладко-вонючим итальянским лаком – словом, стать настоящей скрипкой.

Однако ни терпения, ни навыков скрипичного мастера у меня не было. Может, поэтому мысли о скрипке были оттеснены в сторону. Их место заняла бойко-неприхотливая, а местами изумляюще нежная девушка по имени О-Ё-Ёй.

Чуть попетляв для успокоения мыслей по Таганке, я отправился во двор дома номер 6а и с порога сурово спросил:

– Как ты относишься к Андропову?

О-Ё-Ёй спала, укрывшись двумя одеялами и еще какой-то курткой.

– Ты чего дверь не запираешь? – толкнул я ее в плечо.

– Да я знала, что ты придешь. И ворота закрыты.

– Ворота – открыты. Так как ты относишься к Андропову Юрию Владимировичу?

– Ой! Отстань! – закапризничала О-Ё-Ёй. – Я в театры не хожу… Как же так, ворота открыты!.. Кто это их открыл?