Гибельный Гость научился мыслить. Здешние высшие существа обладали этой способностью, и для него она оказалась не лишней. Мысли стали самым могущественным, самым быстрым в нем. В мгновение ока мыслью он мог достигнуть любой точки этого мира. Мысли его — невидимые, как воздух, тонкие, как лунные лучи, витали и над ледяными равнинами Ванахейма, и над раскаленной стигийской пустыней, и над шумными оживленными городами Аквилонии, и над бедными поселениями желтолицых кхитайцев. Именно благодаря мыслям добывал он самую изысканную, самую лакомую пищу. Мысли его, как перистые облака, нависали над мрачными кубами стигийских храмов. Самые жестокие и изощренные обряды жрецов были навеяны именно ими — невидимыми стремлениями Гибельного Гостя. Какому бы могущественному и мрачному божеству не приносились жертвы — львиная доля их страданий и мук впитывалась и поглощалась Гостем, ибо мысли его мгновенно подхватывали каждую боль, каждый хрип отчаянья, каждый душераздирающий крик… Над полями сражений и битв мысли его клубились особенно густо. Как и над селениями, пораженными страшными эпидемиями. Как над городами, разрушенными землетрясениями и извержениями вулканов… Мыслить — было любимым занятием Гостя. Он предавался ему с не меньшим упоением, чем сытому расслабленному сну.

Но помимо мыслей были еще и чувства. Мало оформленные и смутные, делящиеся на нужные и ненужные. Нужным чувством и очень частым, очень привычным было удовольствие после обильной и вкусной еды. Обычно сразу после него наступала теплая дрема без мыслей и сновидений. Гораздо более редким чувством, но также нужным, предпочитаемым было охватывающее его временами сознание своей мощи, силы, величия. Он казался самому себе в такие мгновения самым могучим, исполинским, непобедимым созданием во Вселенной. От вибраций мощи и торжества воздух вокруг него словно пропитывался электричеством. Глотнув его, люди на острове хмелели без вина. Они бросали работу, возбужденно и бесцельно куда-то бежали, болтали, дрались, смеялись, совершали безрассудные поступки…

Все ненужные чувства он стремился поскорее искоренить, пресечь, выбросить за пределы своего существования. Одним из редких ненужных чувств была тоска. Неведомо отчего и неведомо откуда накатывала на него изредка космическая безбрежная усталость и тоска. Излучения ее были так плотны и гнетущи, что все и всё на острове впадало в апатию, замирало. Люди не способны были ничего делать — ни работать, ни веселиться, ни разговаривать, они ложились на постели лицом к стене и днями лежали, прислушиваясь к толчкам собственного сердца. Растения переставали плодоносить. Собаки, козы, гуси, куры — и те переставали двигаться, ложились, уткнув морды в лапы или спрятав голову под крыло…

Импульс, пришедший сейчас извне, вызвал ненужное чувство. Каким бы ни был тот, кто послал его, но он сумел пробиться сквозь надежнейший защитный заслон. Сумел ускользнуть от стрел, которые никогда не промахиваются. Он грозил, он щекотал, он прикоснулся к его темени чем-то неприятно шершавым.

Гибельный Гость должен был как можно скорее избавиться от ненужного чувства, выбросить его за пределы себя.

Бонго зарычал громче. Шерсть на его спине и загривке топорщилась, как иглы дикобраза.

— Тише, Бонго, тише, — осадил его киммериец. — Держись спокойнее. Иначе он вынюхает твою ярость и заглотит тебя как лягушка муху.

Сам он спокойным не был, как ни старался. Сердце грохотало в груди, как кузнечный молот его отца в закопченной кузнице, когда-то давным-давно.

Горячая грязь забурлила, зашипела, вспучилась. Что-то бесформенное и темное толчками пробивалось наружу — что-то очень большое и не похожее ни на что… Колеблющийся, шевелящийся холм вздымался над грязью, сгусток горячего мрака.

Очень отдаленно Черный Слепец напоминал гигантского осьминога. Таких тварей, только раз в десять меньше, Конану случалось видеть в южных морях в бытность его пиратом. Длинные гибкие отростки, похожие на руки самой ночной тьмы, вытягивались из черной глыбы, судорожно извивались, подергивались, шарили по земле и по воздуху и втягивались обратно. Их ощупывающие движения и впрямь напоминали осторожные и чуткие пальцы слепца. Под округлым массивом мрака на высоте трех локтей над уровнем грязи горел один-единственный глаз. Гигантское, полыхающее малиновым, оранжевым и ярко-алым, око. Бордовый зрачок, похожий на раскаленную глотку печи, то расширялся, то сужался. Впрочем, глаз ли то был? Скорее, распахнутый зев, алчная и голодная пасть. А может быть, это были ноздри? Точнее, одна ноздря, багровая и пылающая, чутко вынюхивающая сладкие запахи страха, отчаянья и тоски?..

Конан вспомнил совет Шестилика: чтобы не поддаваться ни страху, ни отвращению, лучше всего петь веселые песни. Он стал вспоминать все песни, какие помнил, начиная с колыбельных раннего детства. Вспоминались какие-то отрывки. Очень много пел Шумри, по любому поводу и без повода. Что же, что он пел?.. Не пел, а скорее скулил. Не пойдет… Пожалуй, самые веселые песни гремели на пиратских застольях. Не очень складно, зато громко и разухабисто…

Пусть лопнут демоны морей от зависти, ха-ха! Когда Дырявим кораблей пузатые бока…

Одно из щупалец Черного Слепца вдруг потянулось в сторону мужчины, который так и сидел на том месте, куда отогнал его Бонго, парализованный ужасом и тоской. Расстояние от Слепца до мужчины было шагов тридцать, но темный отросток молниеносно удлинялся, не став при этом тоньше, и, присосавшись к животу жертвы, стал подтягивать ее к гигантском чреву.

Дрожа от ярости и омерзения, Конан подскочил к отростку и попытался перерубить его мечом. Лезвие не встретило сопротивления: пройдя сквозь извивающуюся тьму насквозь, оно врезалось в землю. Киммериец ударил еще и еще. Ему казалось, что он рубит не чью-то плоть, но туман, но ядовитые испарения… Не ощущая или не замечая ударов, щупальце продолжало сокращаться, подтягивая белого, как известь, мужчину все ближе к нависающей над землей темной туше. Видимо, он потерял сознание от ужаса, поскольку не издавал ни звука.

Проклятье! Оглянувшись, Конан заметил, как другое щупальце, повернутое в его сторону, покачиваясь, ощупывает воздух, словно колеблясь и что-то прикидывая. Неужели Черный Слепец учуял его ярость и досаду и вот-вот вцепится в него?!..

Конан изо всех сил пытался обрести спокойствие. Выстроить себе непробиваемый щит из невозмутимости и веселья. О Кром, как это сделать?! Оставаться спокойным и холодным вблизи этой твари?.. Летучий пузырь посмеялся над ним…

«Пусть лопнут демоны… ха-ха!.. и веселы вполне… и моем наши сапоги… в отличнейшем вине!..»

Темный отросток с телом мужчины подтянулся к самому глазу. Нет, то действительно был не глаз, а пасть! — потому что несчастный полетел головой вперед в малиновое жерло, пошире распахнувшееся, чтобы принять его. Туша Черного Слепца заколебалась, судорога удовольствия прошла по ней сверху вниз, словно волна по поверхности темного озера. Почти сразу же тело мужчины вылетело обратно и шлепнулось на землю у подножья клубящейся тьмы. Малиновая глотка выплюнула его!

Человек был жив. Он пошевелил рукой, затем медленно приподнялся. На лице его, обращенном к киммерийцу, больше не было ужаса и тоски. Глаза его смотрели со странным, жадным и беспокойным выражением. В его движениях была озабоченность, захваченность одной целью. Если бы Конан не знал, каким путем живой человек превращается в исчадье, он решил бы, что Черный Слепец просто передумал пожирать своего пленника и милостиво даровал ему жизнь… Пошатываясь, не сводя глаз с киммерийца, мужчина двинулся к нему.

Между тем, то же самое черное щупальце уже тянулось, извиваясь и подрагивая от вожделения, к женщине. Она сидела дальше, на полпути к серым скалам, вжавшись всем телом в землю, словно надеясь слиться с ней и стать совсем незаметной…

Отросток, нацеленный на Конана, медленно и неуверенно, ощупывая землю на своем пути, пополз в его сторону.