Кушиты не стали ждать, чем закончится спор их хозяев. Мгновенно собрав с палубы золотые монеты, схватив немудреные пожитки и недосушенные куски шкуры крокодила, они ринулись что было сил по берегу, вниз по течению, перепрыгивая через упавшие стволы, разрывая руками лианы, мелькая светлыми — по сравнению со всей кожей — пятками…

Увидев, что черные выродки сбежали от его возмездия, киммериец с утроенной яростью оттолкнул от себя Шумри, переставшего за него цепляться, да так, что тот отлетел на пять локтей и с грохотом ударился о доски палубы.

— Будь я проклят, что отбил тебя из когтей божественной птички!!!

До самого вечера приятели не разговаривали. Конан всерьез подумывал о том, чтобы расстаться со своим нелепым спутником. Он осмелился встать на его пути, возражать и навязывать свою волю! Будь это могучий воин, боец — тогда другое дело, тогда можно было бы поговорить на равных. Но бродяга-бард, чья ладонь никогда не сжимала рукояти славного, тяжелого меча или копья, или секиры?!..

Не лучше ли идти дальше на юг одному? Баркас куплен на его деньги, ни гвоздя на нем не принадлежит Шумри. Медальон с дрожащей стрелкой можно без труда у него отобрать… Он, Конан, даже даст ему денег на обратный путь — и на еду, и на лодку, — пусть возвращается в город пирамид и черной магии.

Пока киммериец предавался мстительным раздумьям, — Шумри неторопливо разгружал судно. Мешки с мукой, — солью, вяленой рыбой, мотки веревок, свертки парусины — все это он выносил из трюма и складывал на берегу. Когда на траве образовалось нечто вроде склада вещей и продуктов, Конан, словно очнувшись и разглядев происходящее, удивленно присвистнул.

— Что это значит, копыта Нергала тебе в задницу?! Шумри примиряюще улыбнулся.

— Нам ведь придется теперь грести вдвоем. Я просто облегчил судно. Не беспокойся, самое необходимое я оставил. Думаю, нехватка еды нам не грозит: и дичи, и рыбы, и сладких плодов здесь полным-полно.

— Ну, конечно. А также крокодилов, мух Сцоо и ядовитых змей, — усмехнулся Конан. — Не последовать ли — тебе за столь милыми твоему сердцу чернокожими ребятишками, а? Пока не поздно?..

Шумри ничего не ответил на тираду киммерийца. Он повернулся и зашагал к реке, возобновив прерванное занятие и тихонько мурлыкая что-то себе под нос.

Из-за сильной влажности кольчуга Конана пришла в негодность: кольца проржавели, а скрепляющие их кожаные петли прогнили и разорвались. Пришлось отправить ее на дно мутно-зеленого Стикса. Каждый вечер киммериец тщательно просушивал над огнем свой меч и кинжал и смазывал их маслом — если ржавчина съест оружие, можно прямиком отправляться в пасть крокодила, либо, спрыгнув с борта, отдать себя на обед небольшим, невзрачным с виду рыбкам с фиолетовыми плавниками, стая которых в пять минут обгладывала тело до костей.

Впрочем, будь кольчуга цела, надеть ее на здешней жаре смог бы разве что вендийский отшельник, один из тех чудаков, что месяцами стоят, воздев руки к солнцу, либо до полусмерти хлещут себя плетьми из гиппопотамовой кожи. Давно уже Конан и Шумри не носили ничего, кроме полотняной набедренной повязки, и тела их по цвету уже почти не отличались от тел недавно покинувших их кушитов.

Плыли они обычно рано утром и поздно вечером, дневную же жару пережидали на берегу, в душной полудреме, закутавшись во влажную высокую траву.

Киммериец опускал весло в воду плавно, без всплеска, и Шумри приучил грести так же. Он ни на минуту не переставал прислушиваться к лесным шумам, пискам и шорохам. Правая ладонь почти все время касалась лука; главное — успеть выстрелить первым. Если пропустить врага, не расслышать его движения, его дыхания, из прибрежных зарослей может вылететь, свистя и поигрывая на солнце ярким оперением, несколько стрел с каменными наконечниками. Если стрелы ядовитые — хвала Крому! — значит, их владельцы не едят вражеской плоти, и переход в сумрак Серых Равнин будет достаточно быстрым. Если яда на наконечниках нет — хвала суровому божеству! — значит, есть возможность померяться силами, вдоволь поработать мечом, отстаивая свое право быть человеком — живым, могучим, смеющимся, а не поджаренными на закопченных камнях кусками мяса…

Звериные слух и чутье не изменили Конану. Он вскочил и натянул лун, направив острие стрелы в кусты у левого берега — так быстро, что ничего не заметивший Шумри продолжал еще какое-то время работать веслом. Из кустов раздались вопли, не то угрожающие, не то молившие о пощаде, а затем появились три мужские фигуры, разрисованные с головы до ног белой и красной глиной, с яркими перьями в волосах. Они кричали и протягивали ладони, показывая, что не держат оружия. Конан дал знак немедийцу грести к берегу, сам же по-прежнему не спускал с туземцев нацеленной стрелы.

Трое темнокожих мужчин, лопоча на своем языке, отрывистом и звонком, напоминавшем звон бронзовых чаш на веселой пирушке, помогли втащить нос баркаса на берег и прочно закрепить его. Быстро оправившись от первоначального страха, они подпрыгивали, смеялись так, что у Конана вскоре зазвенело в ушах. Что-то странное было в их лицах — словно на них навсегда застыла одна и та же гримаса. Присмотревшись, киммериец понял, что такое впечатление производили множество колец, деревянных и костяных, продетых сквозь нижнюю губу и оттягивающих ее так, что обнажались зубы.

Спустя несколько минут путники были уже в туземной деревушке, в двух шагах от реки, представлявшей собой несколько хижин, сложенных из тонких пальмовых стволов и покрытых ворохом глянцевых листьев. Они были сооружены вокруг утоптанной площадки, в центре которой горел огонь.

Все невеликое население — человек тридцать-сорок — устроило чужеземцам бурную встречу. И зрелые мужчины, и юные девушки, и дети, и старухи роем москитов кружились вокруг невиданных прежде в этих краях, огромных и светлоглазых незнакомцев. Они робко дотрагивались до их плеч, лопаток, бровей, волос, тут же смущенно отдергивая ладони.

Конан заметил, что дикари смотрят на них по-разному. Если во взорах, бросаемых на Шумри, читалось удивление, восхищение, неприкрытая детская радость, то в глазах, обращенных к киммерийцу, те же чувства перекрывало нечто другое, больше смахивающее на благоговение. Казалось, еще секунда — и они бросятся перед Конаном в пыль, поползут на коленях, низко пригибая к земле курчавые головы.

В щебетанье мужчин и женщин внезапно влился рев барабана — радостный, зажигательный ритм — и визгливые крики тростниковой флейты. Подчиняясь этому ритму, тела туземцев задвигались, задергались, завихрились в танце. Поразительно, но танцуя, они умудрялись заниматься хозяйственными делами: мужчины тащили тушу освежеванной антилопы и подбрасывали в огонь толстые ветви, женщины что-то перетирали в выдолбленных деревянных мисках и костяными ножами быстро чистили овощи. Голые дети шныряли между ногами взрослых, ничуть не раздражая и не мешая им.

Маленькое племя, называющее себя Дети Ба-Лууун, в честь прибытия чужеземцев устроило настоящий праздник…

Ни Конан, ни Шумри не имели ничего против того, чтобы несколько дней пожить в гостеприимном селении. Многодневное путешествие изрядно вымотало их. После изнурительного махания веслом отрадно было ничего не делать, но только с интересом оглядываться вокруг, принимая всевозможные знаки почтения, оказываемые хозяевами.

Немедиец, обладавший поразительными способностями к языкам, уже на второй вечер бойко объяснялся с туземцами, помогая себе жестами, рисунками на прибрежном песке и бесконечно выразительной мимикой. Всеми новыми знаниями о племени он тут же делился с Конаном.

Маленькое племя уже несколько поколений ни с кем не воевало и не имело врагов. Все соседние племена боялись портить с ними отношения, так как никто в округе не имел такого сильного бога-покровителя, каким был Ба-Лууун, таинственное существо, обитавшее в озере вверх по течению Стикса. Ба-Лууун был добрым божеством, он давал жизнь племени и охранял его, не требуя взамен человеческих жертв. Каждое утро на восходе солнца двое туземцев отвозили к озеру лодку, доверху наполненную бананами, кокосами, плодами манго, сладкой травой — чтобы озерный бог, обычно питавшийся рыбой, мог вдоволь полакомиться.