Мужчина открыл заднюю дверцу автомобиля, наполнив воздух коктейлем чудесных ароматов. На сиденье лежало три шикарных букета, упакованных в белоснежные целлофановые рубашки.

  - Всю охапку? - восхищенно захлопала ресницами красавица.

  - Нет, выберите, пожалуйста, на свой вкус. И один, прошу не обижать отказом, для себя.

  Предложение было заманчивым. Юля с любопытством подошла к машине. Вернуться в номер с цветами было бы очень даже кстати. Пусть некоторые посмотрит, какие ей подарки незнакомые мужчины делают.

  - Ой, я и не знаю, - невольно смутилась она, глядя на яркое великолепие, - здесь каждая композиция хороша по-своему.

  - Возьмите сначала себе, так легче будет ориентироваться.

  Красавица потянулась за букетом...

  В тот же миг усатый неожиданно подхватил ее под живот и, толкнув в зад коленом, лихо забросил в кабину. Следом заскочил сам. Со стороны это выглядело так, будто девушка, увидела в салоне родную мамочку и радостно прыгнула в ее объятья. Машина сорвалась с места.

  Развернувшись на сиденье, Юля вцепилась в морду негодяя. Вернее, попыталась. Удалось только сорвать усики. Приклеенные, мелькнуло в голове. И тут же подбородок сотряс короткий удар кулаком. Сознание не было к нему готово, сразу отключилось.

  Андрей черной тучей ввалился в свой номер. Соседа Попова не было на месте. Уже легче, не нужно поддерживать бестолковых разговоров, можно спокойно погрустить. Сняв футболку, и, взяв со стола какую-то книгу (для виду, будто делом занят), он плюхнулся в кровать.

  Итак, что у нас хорошего? Ничего. А плохого? Все. Да здравствует мыло душистое и веревка пушистая. Где самое больное место? На личном фронте. Значит, нужно думать о другом. Он раскрыл книгу. Может, она хоть немного отвлечет...

  Строчки крохотными вагончиками побежали перед глазами.

  'Воинский эшелон, ощетинившись пушками БМПэ, автоматами часовых и хмурыми взглядами командиров, без остановок шел на юг. Навстречу ему попадались веселые электрички, жирные товарняки, разукрашенные фирменные экспрессы, и никому из них не было дела до того, куда мчался служивый. Никто не махал ему вслед платочком, никто не крестил его на дорожку, никому он был не нужен... Никому... Кроме родных и близких, да тех братишек, которые сейчас сидели в окопах и обреченно прощались с жизнью'.

  Андрей потянулся к тумбочке за сигаретами. Сюжет был явно невеселый.

  'Их бросили в дикий лес стайкой домашних кутят, не умеющих драться, не знающих страшных законов чужого мира. Волки рвали их в клочья, вспарывали животы, вытряхивали кишки, отгрызали головы. А щенки скулили и плакали, и некому было их поддержать... Некому... Кроме тех братишек, которые сейчас во весь опор мчались на юг...

  Какой-то старик на перроне отдал эшелону честь.

  Скромная девушка на полустанке проводила его грустным задумчивым взглядом.

  Шумные женщины у дороги тихонечко охнули и перестали смеяться.

  Спасибо им.

  И презренье тем, кто плевал в наши спины! Мое - русского солдата, безногого, однорукого, с неизвлекаемым осколком под сердцем - презренье!'

  Полынцев сглотнул загустевшую слюну. Это ему-то, курортнику, плохо? Это у него-то, здорового мужика, горе?

  'Но не о стенаньях мой рассказ. А о тех щенках, что скулили, но огрызались, плакали, но дрались, умирали, но не сдавали позиций.

  Мы подходили к Грозному стройной колонной. На бортах наших БТРов еще не было мешков с песком, на дверцах 'Уралов' не висели бронежилеты, оружие стояло по мирному, на предохранителях. Нам не рассказывали о страшной картине новогоднего штурма. Мы ее увидели сами. И это был кромешный... Впрочем, обо всем по порядку.

  В ожидании группы сопровождения колонна остановилась на подъезде к городу, из которого доносился жуткий грохот орудийной канонады. Мы, пришибленными кутятами, выбрались из машин и молча закурили. Грозный издали напоминал рожу черта с черными глазищами, огромной шевелюрой смоляного дыма, раскрытой пастью-топкой, в которой изломанными клыками торчали высотные здания, огненными языками извивались едкие пожарища. Ветер постоянно сбривал чертовы кудри, не давая им вырасти до неба, но они упрямой копной вздымались вновь и вновь. Нам казалось, что мы подошли к дверям Ада, которые открывались только в одну сторону.

  Но вдруг из черного дыма вылетел закопченный БТР, на броне которого живыми шипами торчали пятнистые автоматчики. Он выскочил оттуда, куда мы и смотреть боялись. Следом появился другой, такой же дерзкий и взъерошенный, но с башней, развернутой назад.

  - Буду-б, - отрезал он короткую очередь в 'топку'.

  - Треск, треск, - поддержал его десант.

  - Та-щ, - хлестнул навскидку снайпер.

  Бойцы, отстреливаясь на ходу, мчались к нам на полной скорости, а мы во все глаза таращились на них, как на героев. Да они и были героями. Виданное ли дело - выбраться живыми из чертовой пасти, да еще плеваться в нее свинцом, дескать, подожди, вражина, сейчас вернемся, доломаем твои поганые зубы.

  Подлетев к колонне, и, осадив машины, парни спрыгнули с бортов и кинулись к нам с объятьями.

  - Привет, братишки, привет, родные! Как же долго вы добирались. Мы уж думали, забыли про нас, бросили.

  На их фоне мы смотрелись новыми копеечками, хотя и считали себя грязными. Только мы тогда еще не знали, что такое настоящая грязь. Встречавшие нас знали. Они были грязней самой грязной грязи. Лица их, опаленные, обветренные и небритые, были покрыты толстым слоем пыли и копоти, форма торчала глиняным панцирем, от которого при любом движении отваливались серые ошметки, руки чернели, как кожаные перчатки, но красные, воспаленные глаза светились радостью. Они видели земляков.

  - Не бздите, мужики, - успокаивали нас бойцы. - Здесь, конечно, полная жопа, точнее, самая ее дырка. Но живыми можно и в ней остаться, если клювом не щелкать.

  От слов 'можно остаться живыми', нам стало не по себе. Но прижимать уши на виду у этих парней было стыдно, да и поздно уже - приехали.

  - Здесь счет идет на минуты, на секунды, - говорили они хриплыми голосами, - учиться придется на ходу, с колес. Время сжато в комок, мы только третий день воюем, а считай, уже старики. Не успеем сейчас вам что-то рассказать или вы ушами прохлопаете - в Грозном может уже не понадобиться - не дойдете вы до города. Поэтому смотреть, запоминать, повторять и выживать. Против нас стоит целая армия: с пушками, с танками, со сворой отмороженных наемников. Всякая шушера собралась: и бывшие союзники - хохлы с прибалтами, и заморские бананы - негры да арабы, и прочая нечисть. Они, суки, глотки нашим пленным режут, на крестах растягивают, а мы им, падлам, за это город с пашней равняем. Сейчас артиллеристы 'Минутку' к штурму готовят - все в говно размесили - вещь! Да сами увидите.

  Я заметил на автомате одного из бойцов спарку (сдвоенный магазин), перемотанную полосками белой, синей и красной изоленты. Наверное, не нашлось одноцветной, по клочкам собирали. Надо будет поделиться с мужиками, у нас этого добра навалом. Парень перехватив мой взгляд, широко улыбнулся.

  - Знамя. Усек? Россия. Усек?

  Тогда, впервые в жизни я понял, что символ на войне - это не пустой звук. Это стержень, боевой дух, поддержка своих, маленький кусочек Родины.

  Загрузившись в машины, мы тронулись в путь. К нам на борт запрыгнул высокий, в прожженном камуфляже, собровец Саня.

  - Для связи с головным БТРом, - пояснил он, вытаскивая рацию из разгрузочного жилета.

  - За что воюем? - спросил я, клацнув затвором.

  - Коронный вопрос для дезертиров, - ответил он, подмигнув.

  - Почему?

  - Потому что повод ищут, что б за бабий подол спрятаться.

  - Я же не прячусь.

  - Тогда не спрашивай всякую хрень. Тебя сюда кто прислал: родственники, знакомые или по собственному желанию приехал?

  - Смеешься?

  - То-то и оно. Тебя государство направило, а потому, воюешь ты за его интересы. Здесь еще Лермонтов шашкой махал, а мы чем хуже? У него, между прочим, голова посветлей нашей была, и то не жужжал, трубил, как положено. Тогда, кстати, поводов для возмущенья больше было - на чужие территории лезли, а сейчас тут русских 30 процентов живет. Кто за них заступится? А ты, что, политикой увлекаешься? - закончил он неожиданно.