"В Швейцарии говорят: Россия — прекрасная страна, но в ней не хватает законов. И невозможно объяснить, что хороших законов здесь миллион. Но живут все не по писаным законам, а по одному неписаному. Вся история человеческой цивилизации построена на охране прав слабого. А в России всё как в первобытном лесу: есть только право сильного. Так что все прекрасные идеи — демократия, парламент, права человека, — перейдя русскую границу, превращаются в дубинки" (Шишкин М. Газета, 9.6.2005).

Соответственно, в России не нужна риторика: система гнобит тех, кто пытается говорить по-людски с людьми, многие люди даже и не хотят, чтобы их убеждали, и боятся, когда их убеждают, считают, что это «зомбирование», "охмурёж". Единственной правильной речью считают приказ и ответ на приказ (разумеется, неискренний — какой солдат искренне рвётся выполнять приказ!).

Миронов Б. Кому на Руси жилось хорошо. // Родина. — 2003 г. — № 7. Доля нерусских в империи составляла в 1730 г. 30 %, в 1850-е гг. — 16 %. ("Нерусские" идентично "неправославным"). Среди высшей бюрократии неправославных в 1825 — 11,1 %, в 1853 — 32,7 %, в 1917 — 11,8 %. Империя держалась на льготах нерусским. Русские были переобременены воинской повинностью (ну, это понятно — ведь они же завоевывали других). Служба в армии — скорее знак лояльности, уверенности в том, что можно доверять. Поэтому с 1827 г. до Крымской войны "евреи участвовали в несении воинской повинности наравне с русскими, а прибалтийские народы имели льготы", но в 1867–1868 гг. прибалты призывались в армию выше среднего, как и русские, и украинцы (с. 13). Народы Поволжья, азиаты считались государственными крестьянами, принадлежавшими непосредственно императору и потому имевшими значительные льготы.

Русские меньше проповедовали христианство завоеванным народам и меньше эксплуатировали их, чем народы Западной Европы. По мнению Миронова — из-за большей близости между русскими и нерусскими, чем между западными европейцами и народами Америки, Азии и Африки. Терпимость к покоренным народам давала сбой лишь с евреями (С. 14). Империя держалась гибкостью — Миронов употребляет термины "бессистемность, рыхлость, мультикультурность" (С. 14). Но в итоге центр, во-первых, не мог использовать ресурсы империи, во-вторых, не мог провести модернизацию аграрных обществ. Когда же с 1860-х годов начался курс на национальное государство, подобное Франции, с рационализмом, универсализмом, специализацией — когда началась русификация и интеграция — тогда империя стала рушиться. Впрочем, и западно-европейские империи тоже ведь разрушились… Миронов рискнул сделать по переписи 1897 г. расчет качества жизни, используя критерии ООН — human development index. Три критерия основные: продолжительность жизни, грамотность, доход (от 100 до 40 тысяч долларов). У него вышло что индекс для русских был равен 0,247, для нерусских — 0,302, т. е. на 22 % выше (С. 16). При этом у поляков, прибалтов, немцев, евреев индекс был выше, а у башкир, белорусов, молдаван, татар, чувашей — ниже.

Личные политические взгляды Миронова вполне советские, он хвалит империю как СССР — "всем Россия обеспечивала безопасность… под крышей России многие народы создали свою письменность, интеллигенцию, высокое искусство, государственность со значительно меньшими издержками, чем они могли это сделать вне России" (С. 16). то уже речь не историка.

Андрей Зубов, православный, профессор МГИМО, критикует милитаризм, который ему кажется неудачным, и предлагает: "Гордиться надо защитником". Он предлагает вернуться к дореволюционному идеалу:

"Для любого народа — тем более, народа государственного, с немалым государственным прошлым — естественно любить и гордиться своей армией, своими вооруженными силами, поскольку в нашем несовершенном мире, естественно, «мускулами народа» являются его вооруженные силы. Другое дело, в нынешней России это чувство искажено во многом еще с советского времени, когда естественная необходимость вооруженных сил, как защитника Отечества, была смешана с идеей мощных вооруженных сил, которые должны все бояться, опираясь на которые, режим должен диктовать свою волю практически всему миру" (Интервью "Радио Свобода", 29.8.2007).

Это гламурный милитаризм, милитаризм, который требует неукоснительно называть войну — миром, нападение — самозащитой, убийство — самообороной.

Армия России — точнее, Армия «Россия» — всегда была агрессивной, всегда запугивала, всегда завоёвывала. И всегда делала это под лозунгом "защиты отечества". Так и Римская империя была создана для защиты городка Рима сперва от соседей по Тибру, а потом и до Темзы добрались…

Выражение "государственный народ" — парафраз старинного "мы твои государевы людишки". "Государственный народ" или "народное государство"? Россия изначально — не государство, а армия, организованная агрессия, выдающая себя за "всего лишь" организованное насилие-самооборону.

Молитва патр. Филарета о «распространении» царства Российского, впервые введённая в чин венчания Алексея Михайловича, произносившаяся и при венчании Петра:

"Да тобою, пресветлым государем, благочестивое ваше царство паки воспрославит и распространит Бог от моря до моря и от рек до конец Вселенныя, и расточенныя во благочестивое твое царство возвратит и соберет воедино, и на первообразное и радостное возведет, во еже быти на Вселенней царю и самодержцу христианскому, и возсияти, чко солнцу посреде звезд!" (с. 227, цит. по: Богданов А.П. Российское православное самодержавное царство // Царь и царство в русском общественном сознании. М., 1999. С. 108).

С Петра власть секуляризуется: принятие императорского титула в 1721 г. носило светский характер, титул подносился народом. Слова перед Полтавской битвой: "Вы сражаетесь не за Петра, а за государство".

Однако, секуляризация ли это или сакрализация государства вместо императора? Просто иное идеологическое облечение милитаризм. Более европейское, если считать национализм — европейскостью. «Народ» такая же фикция для милитаризма, как «Бог», "свобода", «безопасность».

Достоевский говорил, что Русская Церковь в параличе; это было, между прочим, неверно, и сам Достоевский наилучший тому пример — только Достоевский не понимал, что и он — Церковь. Однако, если приложить слова Достоевского к России в целом, они абсолютно точны. Это параличная страна, только паралич этот особого рода — паралич милитаризма. Паралич системы, которая кипит и бурлит внутри себя, но которая абсолютно неподвижна относительно всего, что вне её. Паралич блиндажа, в котором идёт то пьянка, то драчка, но который относительно мира всегда в одной позиции. Да и может ли пьянка, драчка, военный парад считаться движением? Это попросту болтанка.

Изучение России, особенно российской власти, учёными, которых эта же власть финансирует, — явление парадоксальное. Тем не менее, искажения, которые вносит ориентация на власть, далеко не прямолинейны, особенно после 1990 года. Конечно, откровенной критики власти в трудах этих учёных ожидать не приходится, но и чрезмерной льстивостью грешить им вовсе не обязательно.

После исчезновения веры в коммунизм и социальный прогресс власть потеряла и тот небольшой интерес к обратной связи с обществом (включая научное сообщество), который имела. Учёный выполняет роль матрёшки, украшающей стол руководителя на случай визита иностранного гостя. Он остаётся государевым холопом, которого плохо кормят, но которому разрешено подрабатывать на стороне (в Первом мире). Правда, при этом власть оставляет за собой право наказать учёного как за реальную нелояльность, так и безо всякого повода.

В результате русский социолог или историк современности отнюдь не обязательно абсолютно лоялен к власти. Иногда наоборот: он маскирует своё двусмысленное положение если не прямым фрондёрством, то мифами, иррациональными концепциями, которые позволяют ему сохранять самоуважение.