Таков миф о нестабильности России:
"Россия бурлит. Здесь варится густой бульон истории. Здесь никогда не бывает штиля. Исследовать современную Россию — примерно то же, что изучать состав дыма, уносимого порывами ветра" (Крыштановская, 2004, с. 7).
На первый взгляд, образ идентичен фразе Черчилля о России как загадке в кубе. По сути образы противоположны. Черчилль имел в виду, что Россия это пустота, безжизненность, в которой нечего разгадывать. Это традиционное для Запада отношение к деспотии как нулевой величине, где отсутствует главное содержание: частная жизнь граждан. Тут не варится бульон, тут выскребают остатки каши со стенок тюремной миски. Выскребают быстро, ложки стучат звонко.
Крыштановская же выражает психологию многих русских интеллектуалов, маскирующих своё существование в неполноценном обществе (для интеллектуала несвобода более неполноценность, чем для людей других социальных групп). Они принимают всерьёз испуганные комплименты иностранцев, которые от невозможности что-либо похвалить в России, хвалят ее «динамичность», "непредсказуемость". Но «динамичность» России есть динамичность хулиганства, хаос не "бульона истории", а динамичность свалки истории. Но, когда нечего похвалить по сути, хвалят «динамичность». Русский это подхватывает и даже иногда делает это частью антизападнического мифа: мол, в Европах-де сонное царство, скука, вешаются с тоски либо едут в Россию.
Другой вариант этого мифа — гумилевская концепция «пассионарности», которая превозносит историю безликости, природной «силы» выше истории гражданского общества, истории личного усилия. Но завоевания Тамерлана или Батыя — внеисторические явления, для истории человечества — эфемериды в сравнении с Ренессансом. По затратам физической энергии, по скорости перемещения в пространстве драка дворовых мальчишек событие намного более «значительное» чем сидение Ньютона под яблоком. Вежливый человек может даже погладить мальчиков по головке за «динамичность». Но мальчикам лучше не обольщаться, а опытному педагогу лучше воздержаться от комплиментов.
Россия есть застойная страна, где много разрушается, но ничего не созидается, и та же Крыштановская в своей монографии показывает, что в 1990-е годы не было никаких реформ и перемен, а было лишь незначительное колебание в жизни номенклатуры, вернувшейся вскоре к состоянию неподвижности
Советские люди с удовольствием рассказывали анекдот, изображающий советскую историю в виде езды на поезде, раскрывая строчку из большевистской песни "Наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка". Вдруг неожиданно обнаруживается, что впереди отсутствует небольшой участок железнодорожного полотна. При Ленине: согнали бы всех пассажиров на субботник и восстановили дорогу. При Сталине: расстреляли бы стрелочника. При Хрущеве: сняли бы рельсы сзади и поставили спереди. При Брежневе: стали бы раскачивать вагоны и делать вид, что все едут. При Горбачеве: кричали бы "довели большевики!!!" При Ельцине: растащили бы оставшееся полотно и взяли кредит в МВФ на ремонт. При Путине: заявили бы о том, что это "чеченский след".
Проблема в том, что поезд — бронепоезд. И до 1917 года железная дорога вполне была символом деспотизма. (Некрасов: "Кто строил эту железную дорогу…"). Вся история Российской империи есть история того, как солдаты — а всё население империи было и остаётся солдатами — укладываются в качестве шпал, причём часто добровольно, с энтузиазмом несут на своих плечах вагоны и паровоз, утверждая, что это — "национальное своеобразие" России. А паровоз-то с поездом — лишь камуфляж, маскирующий ветхую как дикость колесницу восточного деспота и его армии.
Золотые слова Токвиля:
"Желаем ли мы, чтобы наш народ был способен оказать сильное влияние на все остальные народы? Готовим ли мы его к великим делам, приуготовляем ли мы ему, независимо от результатов его усилий, особую роль в истории?
Если, по нашему мнению, главная цель объединившихся в общество людей состоит в этом, то демократическая форма правления нам не подходит, она не приведет нас к цели.
Но если мы считаем, что интеллектуальную и нравственную деятельность человека следует направлять на удовлетворение нужд материальной жизни и на создание благосостояния, если нам кажется, что разум приносит людям больше пользы, чем гениальность, если мы стремимся воспитать не героические добродетели, а мирные привычки, если пороки мы предпочитаем преступлениям и соглашаемся пожертвовать великими делами ради уменьшения количества злодеяний, если мы хотим жить не в блестящем, а в процветающем обществе и, наконец, если, по нашему мнению, основной целью правления должны быть не сила и слава народа в целом, а благосостояние и счастье каждого его представителя, тогда мы должны уравнять права всех людей и установить демократию".
Примечательно, что деспотизм в России после 2000 г. предпочитает говорить не о величии страны и завоеваниях (хотя больше всего денег тратится именно на армию, если не считать процветания чиновников), а именно о том, что деспотизм идеален для "нормальной повседневной работы". Олигархи щеголяют в штатском, не призывают к войне, их пропагандисты говорят о скучноватости серых будних дней. Тем не менее, даже эта риторика не обещает людям "удовлетворения нужд материальной жизни", процветания и пр. Как и при коммунизме, призывают терпеть сегодняшнюю нехватку «ради» — только теперь не ради будущего, а ради «стабильности», "порядка", «надёжности». Серые, прозаические, скучноватые будни… Будни палачей…
Ханин Г. Вперед, к авторитаризму? // Родина. — Июнь 2004 г. Он же: Экономическая история России в новейшее время. Новосибирск, 2003.
Сравнительные расчеты экономического развития крупных стран в Новое время: Мельянцев В.А. Россия за три века: экономический рост в мировом контексте. Общественные науки и современность. 2003. № 5. То же на английском в сети. Он же. Восток и Запад во втором тысячелетии. М., 1996.
В конце XVII в. по душевому ВВП Россия отставала от Запада в 1,5–2 раза, Китая и Индии — в 1,5 раза, уступая и по уровню урбанизации, грамотности, урожайности. При общих для всех стран низких показателях разрыв в полтора раза был очень чувствителен, чувствительнее, чем в ХХ в. разрыв в десять раз.
В XVIII в. Мельянцев дает прирост душевого ВВП в 0,1 %, но это заниженная оценка: Блэквелл и др. историки берут 0,3 %, выше, чм на Западе. Экспорт России в 1720–1800 гг. вырос в 10 раз, а Великобритании — в 5 раз.
1861 год не принес скачка: в 1860 г. душевой ВВП к среднеевропейскому составлял 57 %, таким же остался в 1910 г. (Рязанов В.Т. Экономическое развитие России. XIX-ХХ века. СПб., 1998. С. 148). Отставание от США выросло, сократился лишь разрыв со странами Азии. Рост 1908–1913 был лишь частью цикла. Рст производительности труда в эти годы снизился. Р.Аллен (монография Farm to Factory. Princeton and Oxford. 2003) показал, что бум в эти годы был связан с высокой ценой на экспортируемое зерно. Аналогично в Аргентине был бум по этой же причине, но после удешевления начался резкий спад в 1930-е). Впрочем, и до Аллена, в 1956 г. об этой же краткосрочности подъема писал П.И.Лященко.
НЭП не принес подъема: высокие показатели были подтасованы благодаря занижению стоимости производственных фондов. Этот прием большевики повторяли и потом. Аллен показал, что даже коллективизация была лучшей стратегией — правда, в краткосрочном плане, ведь индустриализация была достигнута за счет не только обнищания, но — от себя замечу — психологической кастрации населения. Поэтому то, что к началу 1960-х Россия/СССР вышла на второе место в мире по объему ВВП и военному могуществу было явлением временным.
Шанин повторяет тезис о том, что успехов в реформах добивались авторитарные режимы, а не демократические — но можно ли считать «демократическими» реформы Александра II, Николая II, Горбачева-Ельцина, тем более, НЭП? Это была лишь имитация демократии, вот она и не работала — в отличие от подлинного деспотизма.