Следует заметить, что и на Востоке, прежде всего, в исламских странах, судья и право пользовались статусом, в России неслыханным, почти сакральным и немногим уступающим власти светского верховного правителя. Возможно, антиисламисткие настроения в России подпитывались ужасом перед жизнью "по шариату" — закону, независимому от произвола самодержца.

Российские самодержцы Нового времени ориентировались на немецкий идеал Rechtsstaat, осуществлённый в Пруссии: государство монархическое, управляемое через бюрократию, действующую по данным ей монархом законам. Однако, эта ориентация была блефом. Пруссия вовсе не была военным государством, русский миф о прусском милитаризме есть типичная проекция вовне своей проблемы. Русские самодержцы не желали ограничивать себя законом, пусть даже составленным ими самими. Им не нужна была бюрократия, которая бы ориентировалась на закон, а не на монаршую волю. Уортман замечал, что все жалобы русских императоров на чиновничий произвол, на несоблюдение законов — парадоксальны, ибо менее всего императоры хотели, чтобы закон стал выше произвола. Их личного произвола. Мотивация — военная: "Единство государства, его оборона оставались главными задачами, делавшими необходимой сильную и неограниченную исполнительную власть… Советский режим, мобилизовавший население на борьбу против классовых врагов… придал новую силу… антилегалистским установкам" (Уортман, 23).

Советский период показывает, как смена формы не затрагивает военного содержания. Марксизм был понят как описание войны классов, и в ходе этой войны Россия, обороняясь от завоевания буржуями, должна завоевать весь мир в единое "человечье общежитье".

Российские реформы 1861 года, как и революции 1905 и 1917 годов, были проявлением не воли общества к свободу и закону, а недовольства неудачами в войне — с Англией, Японией и Германией соответственно. "Александр II встал на путь освободительных реформ не в силу своих убеждений, а как военный человек, осознавший уроки Восточной войны", — писала историк Л.Захарова (Захарова, 2006). Совершенно естественно, что все эти реформы заканчивались в тот момент, когда армия восстанавливала — или страна решала, что армия восстановила — свою боеспособность. Армия — вот объект и субъект реформ, армия-народ и народ-армия.

Миф о том, что России угрожает завоевание, был соединён с мифом о русском царе как воине и завоевателе. Ричард Уортман, исследовавший символику русской монархии, писал:

"Преобладание исполнительной власти отражало ещё более влиятельный этос господства, выраженный и воплощённый в мифе, в нарративе завоевания. Этот нарратив отождествлял монарха с иноземными источниками суверенитета и изображал его фигурой, превосходящей всех подданных в добродетели и героическом подвижничестве. Каждый монарх, взойдя на трон, создавал собственный сценарий мифа, который, в соответствии с культурной идиомой эпохи, драматизировал его удалённость, а следовательно, и превосходство над подвластным ему народом. Император, мало того что считался помазанником Божиим, представал творцом прогресса, приверженным общему благу" (Уортман, 2004, 24).

На Западе правовые государства возникали в результате мифа о свержении: боясь низложения, короли соглашались с автономией судов и с обеспечением права собственности. Взамен монарх получил быстрый экономический рост в стране. В России угроза свержения отрицалась, утверждалось, что русский народ отвергает либеральные идеи и боготворит своего царя. Что верно — пока царь успешен как воитель, иначе его ждёт участь Николая II. "Это был этос, отличавший российское самодержавие не только от западных монархий, но и от японской, которая приспособилась к европейским юридическим и конституционным формам с целью усилить и модернизировать монархическое государство" (Уортман, 2004, 25).

Монархия в России не собиралась себя усиливать, она собиралась оборонять Россию до завоевания всех соседних земель и земель, соседствующих с соседними. Отсюда поразительная извращённость мышления, когда "огромный размер" страны выставляется как причина единодержавия и централизации. "В таком разобщении и рассеянии централизация властей представляется необходимостью", — писал Победоносцев в 1960-е (Цит. Уортман, 2004, с. 29). В реальном мире и по нормальной логике, именно огромный размер страны требует децентрализации власти.

К президентам наблюдения Уортмана тоже относятся.

Ко крестьянам то же. Современные исследователи часто критикуют жалостливый миф XIX столетия о несчастном забитом крестьянстве России, подчёркивая, что у крестьян был «мир» — община, которая создавала вполне надёжное правовое и экономическое пространство. Проблема не в том, что «мир» не мог сопротивляться дворянскому произволу; не так часто случались Салтычихи. Проблема в том, что русское крестьянство было прежде всего — как и русское дворянство — военным сословием. Оно завоёвывало новые земли, оно их осваивало. Русские Платоны не размышляли о бытии, они- Платоны Каратаевы, завоёвывавшие бытие. Судьба крестьянина в России подобна судьбе янычара в Оттоманской Порте, но ведь янычаров как-то не принято считать только жертвами.

Русское «отвращение к труду», лень, «обломовщина» есть нормальное для солдата состояние. Ратный труд несовместим с трудолюбием. Штольц — штатский, Обломов — военный. Если бы началась война, Обломов был бы генералом почище Ермолова. Недаром Лесков создал в «Левше» миф о генерале Платове, который без войны был способен только лежать на «досадной укушетке». Обломовский диван и есть та укушетка. Нормативный русский — Илья Муромец, треть века лежащий на печи, а потом разносящий на клочки окружающий мир и опять опускающийся на печь.

Ложно определение объекта истории России. «Россия» есть не название страны, а название империи. Эта империя родилась в XV веке из того, что осталось после распада Золотой Орды на ее западных, славянских окраинах. От Орды «Россия» унаследовала неудержимое желание утверждать себя за счет завоеваний, пусть даже в ущерб внутреннему содержанию.

Название «Россия» было заимствовано идеологами империи из греческого лексикона и заменило самоназвание «Русия». "Русская земля" — исторически первоначальное название ("откуда пошла есть Русская земля", — так начинается "Повесть временных лет"). Это название построено абсолютно по тому же принципу, что и "Немецкая земля" — «Дойчланд», "Английская земля" — «Ингланд». Для империи нужно было другое название.

Новорожденная империя осуществляла агрессию не только в пространстве, но и во времени. Любое государство создает миф о своей древности, стараясь возвести себя к наибольшей древности, по возможности — к началу времен. У англичан есть романтизация саксонской и кельтской древности, от которой в собственно английской культуре почти ничего не осталось.

Особенностью идеологии российского империализма было то, что он творил миф о своей древности, возводя себя не к XIV–XV векам, а к IX–X столетиям, — но пространством мифа выбирал не свою территорию, а территорию, которую требовалось завоевать, территорию "Киевской Руси", к которому Москва имела такое же отношение как Кенигсберг — к империи Карла Великого. Нежелание признать реальность своего позднего рождения включало в себя нежелание признавать реальность рождения Украины и Белоруссии, да и прибалтийских государств тоже.

О разрыве между Киевской и Московской Русью писал ещё в 1962 г. Джеймс Биллингтон (Биллингтон, 2004. с. 214)., которого за это критика "интеллигентные патриоты" Г.Флоровский и Д.Лихачёв.

Ложно определение субъекта истории. Кто населяет Россию? До 1917 года — подданные царя, после 1917 года — советские люди, с 1991 года — россияне. Имперское сознание отказывалось признавать русскими всех жителей страны, как это делалось в других империях, в том числе, Британской. Там, где империализм шел не только сверху, но и снизу, национализм был способен поставить национальное выше племенного. Еврей или алжирец получали признание в качестве французов. Индус или пакистанец становятся англичанами. Российский империализм шел только сверху, подавляя не только независимость завоеванных народов, но и независимость русского народа, подавляя национализм и патриотизм, которые тогда зрелы, когда включают в себя не противостояние «инородцам», а готовность ассимилировать всякого.