Был день заключения брака между благородным воином Лугал-аннемунду и девой Ишарой. Били брачные барабаны, было постелено супружеское ложе. Девушка показалась мне желанной, и с наступлением ночи я пошел в дом, где совершались браки, чтобы взять ее во дворец.

Когда я пересекал рыночную площадь, именуемую рынком Земли, которая расположена через улицу от того дома, приземистая фигура возникла из темноты и загородила мне дорогу. Человек почти моего роста. Я никогда еще не встречал такого. Его грудь была мощной и выпуклой, плечи — широкими, шире моих, и руки, непохожие на руки обычного смертного. В неверном свете факелов, которые несли мои слуги, я уставился в его лицо. Подбородок его был выставлен вперед, рот широк, лоб низок. В глазах у него была решимость. Борода его была густа, волосы жестки и непострижены. Он был спокоен и уверен в себе! Разве он не знал, что я царь Гильгамеш?

Я тихо сказал:

— Отойди!

— И не подумаю.

Я был поражен, услышав такие слова. Я насторожился, поскольку понимал, что это не обыкновенный горожанин. Мои оруженосцы стали беспокойно переминаться с ноги на ногу и схватились за оружие. Я остановил их жестом. Подойдя ближе к незнакомцу, я спросил:

— Ты знаешь, кто я?

— По-моему, ты царь.

— Так и есть. И неразумно загораживать мне дорогу.

— А ты знаешь, кто я? — спросил он. Голос его был груб.

— Нет, — ответил я.

— Я — Энкиду.

— А-а-а, дикарь! Я должен был догадаться по твоим манерам. Значит, теперь ты пришел в Урук, дикий человек? Ну, и что же ты от меня хочешь? Сейчас не время подавать прошение царю.

Он нагло спросил:

— Ты куда идешь, Гильгамеш?

— Я что, обязан перед тобой отчитываться?

— Скажи мне, куда ты идешь?

Оживились мои оруженосцы. Мне кажется, они с радостью закололи бы его, но я их вовремя остановил.

С некоторым раздражением я ответил, показав на дом за его спиной:

— Вон туда. На свадьбу. А ты меня задерживаешь.

— Тебе туда нельзя, — сказал он. — Ты хочешь забрать невесту себе? Этого нельзя делать.

— Нельзя?! Нельзя?! Что за слова ты говоришь царю, дикарь! — Я в недоумении пожал плечами и добавил: — Меня это забавляет. Говорю тебе — уйди с дороги!

Я шагнул вперед. Вместо того, чтобы отступить, он шагнул мне навстречу, чтобы не дать мне пройти, а затем схватил меня своими ручищами.

Смерти равносильно так поступить с царем. Однако у моих оруженосцев не было возможности сразить его, потому что, как только он меня схватил, я в страшном бешенстве обхватил его, собираясь швырнуть на ту сторону рыночной площади. Мы сплелись в драке, поэтому никто не мог сразить его, не поранив при этом меня. Оруженосцы отступили, давая нам возможность драться, и не зная, что делать.

С первых же минут я понял, что он равен мне по силе, или почти равен. Это было для меня чем-то новым. В детстве, в дни моей военной подготовки в Кише, в потасовках с молодыми героями после того, как я стал царем, я боролся просто ради удовольствия. Я всегда чувствовал после первого же объятия, что человек, с которым я боролся, был полностью в моей власти. Я мог швырнуть его оземь, когда хотел. Это доставляло удовольствие только в детстве. Когда я стал старше, зная, что победа за мной, что это осознание своей силы лишает борьбу подлинного испытания сил. Здесь все было по-другому. Я не был ни в чем уверен. Когда я попытался сдвинуть его с места, он не шелохнулся. Когда он попытался сдвинуть меня, у меня все силы ушли на то, чтобы устоять. Я чувствовал себя так, словно перешел невидимую границу, отделяющую меня от того мира, где Гильгамеш больше не был Гильгамешем. То, что я теперь испытывал, не было страхом, но что это? Неуверенность? Сомнение?

Мы боролись, пыхтя, фыркая, приседая и выпрямляясь, ни на секунду не выпуская друг друга из объятий. Никто из нас не уступал победы. Мы смотрели друг другу в глаза. Глаза у него были глубоко посажены, и от напряжения налились кровью и они горели поразительным огнем. Мы пыхтели, выли, ревели и рычали. Я выкрикивал оскорбления на всех языках, какие только мог вспомнить. А он рычал, как дикий зверь, как лев, царь равнин.

Я хотел убить его. Я молил, чтобы мне было дано переломить ему хребет, услышать звук ломающегося позвоночника, швырнуть его, словно изношенную тряпку, в кучу мусора. Такая ненависть наполнила меня, что у меня закружилась голова. Никто и никогда не оказывал мне такого сопротивления. Он был словно гора, которая вдруг встала в ночи на моем пути. Как я должен был себя чувствовать? Я царь, непобедимый герой. Но я чувствовал, что не могу его одолеть, и он меня тоже. Не могу сказать, сколько времени мы боролись. Наши силы были равны.

Но во мне все-таки обитает божество, а Энкиду — простой смертный. В конце концов моя победа была неизбежна. Я почувствовал, что моя сила не убывает, а его — начинает слабеть. В конце концов я плотно поставил одну ногу на землю и согнул колено, тем самым успев рвануть его вниз, так что ноги под ним подкосились, и он потерял равновесие.

В ту же секунду вся моя ненависть к нему улетучилась без остатка. Почему я должен его ненавидеть? Он был великолепен. Он почти равен со мной силой. И так же как река сносит плотину, так моя любовь к нему смела остатки гнева. Это была такая любовь, что она пронзила меня, как горячие лучи солнца весной, и совершенно покорила меня. Я вспомнил о своем сне — о той звезде, которая упала с небес и которую я никак не мог сдвинуть с места. Во сне я с величайшим усилием поднял ее и отнес к моей матери, сказавшей мне, что это мой брат, мой великий друг. Да, так оно и вышло. Я никогда не встречал человека, который был бы мне почти равен, так подходил бы мне, словно нас изготовил великий мастер, как две половинки одной вещи. Я прильнул к нему в этот момент душою, словно мы были едины в двух телах, столь долго разделенными, а теперь соединившимися. Вот что я чувствовал. Вот что пробежало между нами, пока мы боролись. Я подошел к Энкиду, поднял его с земли и обнял его с любовью. Мы оба зарыдали. Мы оба знали, что происходило в этот момент между нами.

— Ах, Гильгамеш! — воскликнул он. — Нет в мире подобного тебе! Слава матери, что породила тебя!

— Есть, есть еще такой, как я, — отвечал я. — Но только один.

— Нет. Ибо Энлиль дал царство тебе.

— Но ты мой брат, — сказал я.

— Но я же пришел сюда причинить тебе вред!

— Я так же отнесся к тебе. Когда я увидел, что ты заступил мне дорогу, я представил себе, как переломаю тебе все кости, как разломаю тебе спину, разбросаю тебя по кусочкам, как объедки.

Он засмеялся.

— Тебе этого не сделать, Гильгамеш!

— Не сделать, конечно. Но я хотел.

— А я хотел спустить тебя вниз с твоих высот. Я мог бы это сделать, будь удача на моей стороне.

— Да, — сказал я, — мог бы. Снова можешь попробовать, если хочешь. Я готов к этому и достойно встречу тебя.

Он покачал головой.

— Нет. Если я причиню тебе вред, я тебя потеряю и снова стану одинок. Лучше быть тебе другом, чем врагом. Вот то слово, которое мне хочется сказать тебе: ДРУГ. ДРУГ. Какое хорошее слово, правда?

— Конечно. ДРУГ. Мы слишком похожи, чтобы стать врагами.

— Да? — сказал Энкиду, нахмурясь. — А разве мы похожи? Как такое может быть? Ты — царь, а я всего лишь… я… — голос изменил ему. — Я всего лишь пастух и сторож, вот кто я.

— Нет. Ты друг царя. Ты брат царя.

Я никогда не думал, что когда-нибудь скажу такие слова кому-нибудь. Но я знал, что они истинны.

— Если так, — сказал он, — значит, мы больше не будем бороться?

Ухмыльнувшись, я ответил:

— Конечно будем. Но будем бороться как братья. Идет, Энкиду?

Я взял его за руку. Забыта была свадьба, забвению предана девица Ишара.

— Пойдем со мною, Энкиду. К Нинсун, мой матери, жрице Ана. Я хочу, чтобы она встретила своего второго сына. Пойдем же, Энкиду! Пойдем!

И мы пошли в храм Небесного отца и встали во тьме на колени перед Нинсун, и у нас обоих было странное и прекрасное чувство. Я полагал, что одиночество всегда будет со мною, и вот, пожалуйста, оно исчезло, словно тать в ночи, как только появился Энкиду.