- Как это именуется на вашем ханжеском языке? - спросил он язвительно.
- Печальная необходимость, - отмерил я щедрую порцию грусти по поводу случившегося.
- Необходимость?!
Надо было в спешном порядке поправляться:
- Прискорбный факт, Христофор Николаевич.
- Не прискорбный, а возмутительный! - вскинулся он.
- Вы правы.
- Вам не стыдно смотреть после всего происшедшего в глаза демократической общественности?
- Стыдно, Христофор Николаевич, - признался я и даже зажмурился.
- Арестовывать старого политкаторжанина...
- Вы правы.
- Черт знает что!
- Абсолютно верно.
- Ведь это произвол!
- Грубейший.
Старичок смолк, долго смотрел на меня, а затем уже совсем иным тоном спросил:
- И долго вы еще собираетесь разыгрывать из себя идиота, Косачевский?
- Ровно столько времени, сколько вам потребуется, чтобы успокоить нервы.
- Гм... - хмыкнул он. - Это вы что, в интересах сыска?
- Нет, - смиренно объяснил я, - в интересах мировой анархии. Ведь я ваш старый поклонник, Христофор Николаевич.
- Не замечал.
- Естественно. Я не привык афишировать свои чувства.
- Фигляр вы, Косачевский!
- Не фигляр, Христофор Николаевич, а весельчак. Мы с вами как-то пришли к выводу, что все истинно русские люди весельчаки.
- Да, особенно Иван Грозный, - поддержал он. - Это кажется, он любил своих подданных в тесто запекать вместо начинки для пирогов?
- Он.
- Богатые традиции. Перенимать не думаете?
- Нет, Христофор Николаевич. Мы же интернационалисты, а не русофилы. А вот Щусь, говорят, у батьки Махно новые традиции вводит: вилкой глаза пленным выкалывает... Не слыхали?
Упоминание о Щусе Муратову не понравилось:
- Мне кое-что о вас Елена Эгерт рассказывала, Косачевский.
- Очередную сказку?
- Да нет... Здорово вы ее на допросе прижали. Вам бы в жандармы. Большую карьеру сделали бы!
- А больше она вам ни о ком не рассказывала, о Винокурове, например?
Личико Отца потемнело:
- Да, надула она нас тогда с ценностями "Фонда", - признался он. - Да и то сказать, надуть-то нас немудрено. Мы ведь не вы: мы к каждому человеку с открытой душой и открытым сердцем.
Мне показалось, что Муратов не столько расстроен фортелем, который выкинули Эгерт и Винокуров, сколько тем прискорбным обстоятельством, что я, вопреки его надеждам, оказался честным человеком и ничего не присвоил из ценностей. Он считал, что с моей стороны это просто непорядочно.
Отец всегда пытался отыскать у своих идейных противников что-нибудь ущербное, компрометирующее: хамоватость, скупость, болтливость, тщеславие, а на худой конец - наследственный сифилис или гонорею.
Это облегчало ведение дискуссий и помогало обосновывать свои философские и идейные взгляды. Кто-то мне говорил, что в комнате Муратова в Доме анархии на столе всегда лежала характеристика Бакунина, посвященная его главному оппоненту - Карлу Марксу.
Если в Доме анархии возмущались какими-либо действиями большевиков, например, отказом предоставить черной гвардии хранящиеся на складе пулеметы, Муратов, улыбаясь своей паточной улыбочкой, от которой поташнивало не только меня, спрашивал:
"А что вас, собственно, удивляет? Помните, что Бакунин писал о Марксе? Каков учитель, таковы и ученики".
Так что ненароком я обидел старика, огорчил. Ну что мне, спрашивается, стоило положить в карман хотя бы одну из вещиц "Фонда", какое-нибудь там дешевое колечко, браслет? Ведь ничего не стоило, а не положил. Из сатанинской гордости не положил, из постыдного тщеславия, лишь бы свою честность да бескорыстие напоказ выставить. Вот, дескать, полюбуйтесь, каков я, враг анархии, не подкопаетесь, кукиш! Скромности не хватает этим большевикам-марксистам, человечности, в боги метят. Все у них не так как у людей!
Старик сморщился всем лицом и, с отвращением глядя на меня, спросил:
- Так зачем же я вам потребовался, Косачевский?
- Сформулируем вопрос несколько иначе, Христофор Николаевич, предложил я. - Что вам потребовалось от Прозорова?
Он кособоко дернул плечом:
- Все заговоры ищете? Я вашего Прозорова и в глаза не видел.
- Тем более непонятно, почему вы вдруг оказались у него на квартире?
- Ему документы для меня оставили.
- Кто оставил?
- Затрудняюсь сказать. Фамилии этого товарища я не запомнил, а возможно, он ее мне и вовсе не называл. Мы ведь с ним в прошлый раз мельком виделись. Он тогда сказал, что у него поручение от Драуле, передал письмо и все. А вчера телефонировал мне на квартиру и назвал адрес Прозорова. Объяснил, что документы для меня там оставил, а сам ко мне заехать, к сожалению, не сможет - срочно уезжает.
- О каких документах шла речь? Об этих? - Я показал Муратову бумаги, найденные нами в черном портфеле.
- Возможно.
- То есть как - "возможно"?
- Какие именно документы мне должен был передать Прозоров, я не знаю.
- А кто же это знает?
- Драуле.
Из дальнейшей нашей беседы выяснилось, что Эмма Драуле, то самое произведение художника-кубиста, с которым я имел честь познакомиться у Муратова, не только благополучно добралась с моего благословения и с помощью Липовецкого до ставки Махно, но и пришлась там ко двору.
"Длинноволосый мальчуган" всегда считал себя фигурой международного масштаба. Приезд на Украину Драуле подтверждал это. Анархисты из далекой Америки и те интересуются батькой. Это не могло не льстить, и по приказу Махно Драуле предоставили, в достаточно приглаженном виде конечно, все интересующие ее материалы, начиная от поучительной и красочной биографии "вождя" и кончая его опытом насаждения основ анархизма в жизни крестьян и рабочих.
Человек обязательный и добросовестный, Драуле не забыла о своем московском покровителе. Поэтому ее обещания информировать Муратова о махновщине сразу же стали приобретать осязаемые формы.
Приблизительно две недели назад некий человек, ранее Муратову незнакомый, передал Отцу обширное письмо Драуле, в котором она описывала свои первые впечатления от батьки и его ближайшего окружения, в том числе и от знаменитой Галины Андреевны, удостоившейся чести попасть в боевую песню махновцев ("Мы их же порежем, да мы их же побьем, последних комиссаров мы в плен заберем... Ура, ура, ура, пойдем мы на врага за матушку Галину, за батьку за Махна!").