Это письмо завез Муратову тот самый неизвестный, который теперь адресовал его к Прозорову.

Человек этот, конечно, мог находиться в стороне от интересовавших меня событий. Но я был убежден в противном, в у меня для этого имелись некоторые основания.

- Письмо Драуле у вас, разумеется, не сохранилось?

- Разумеется. Вы же знаете, что я не имею привычки править письма.

- Но у вас, насколько я помню, всегда была привычка запоминать лица людей?

- Да, когда-то я на свою память не жаловался, - подтвердил Муратов. Но это было когда-то... Старость, Косачевский, старость!

- И все-таки...

- И все-таки?..

- Вы смогли бы опознать человека, который привез вам письмо Драуле?

Муратов хмыкнул и с любопытством спросил:

- Вы что ж, его тоже взяли?

- В данном случае речь идет о фотографии, - дипломатично сказал я. Но Муратов был не из воробьев, которых можно провести на мякине.

- Упустили, выходит? Что ж вы так опростоволосились? Ведь начальство вас за это по головке не погладит. Как вы думаете?

- Не погладит, Христофор Николаевич.

- То-то и оно, - усмехнулся он. - Как видите, недаром мы против всякой власти выступаем. Тот, кто у власти стоит, добряком не будет. Портит власть человека. Кропоткин как-то говорил, что власть можно доверить только ангелам, да и у тех скоро рога вырастут...

То ли оттого, что нам не удалось задержать неизвестного, который был на квартире Прозорова, и меня в связи с этим ждет нагоняй от испорченного властью начальства, то ли от воспоминаний о Кропоткине, к которому, несмотря на расхождения во взглядах, он испытывал симпатию, но старик пришел в благодушное настроение. Если бы я теперь мог еще ему сообщить о том, что прикарманил кое-что из вещей "Фонда", дескать, был все-таки такой грех, то приобрел бы в его лице самого искреннего доброжелателя. Но увы, не все в нашей власти...

Я достал пухлый и потертый пакет с фотографиями.

- Ну-ну, что у вас там, покажите.

Муратов взял пакет, взвесил его на ладони:

- Фунта два потянет, не меньше... Поглядим.

Он по одной вытаскивал из пакета фотографии и, взглянув, небрежно кидал на стол.

На столе лежало десятка два карточек, когда я заметил, как в пальцах Муратова на какую-то долю секунды дольше других задержалась некая фотография.

- Знакомый?

- Нет.

Муратов поспешно, словно фотография жгла ему пальцы, бросил ее на стол и потянулся за следующей.

Перебрав все хранившиеся в пакете снимки, он собрал со стола карточки, перетасовал их, словно колоду игральных карт, и аккуратно вложил в конверт.

- Других фотографий нет?

- Нет.

- Весьма сожалею, Косачевский, но здесь я его не обнаружил.

- Ну что ж, на нет и суда нет, Христофор Николаевич.

- А документы, которые прислала Драуле, я смогу получить?

- Конечно, только попозже, через недельку. Как видите, власть меня еще не испортила и я вполне могу сойти за ангела...

Когда Отец вышел из кабинета, я вновь извлек из пакета фотографию, привлекшую его внимание. На ней был узколицый человек в черкеске.

Да, никаких сомнений: с ним я встречался у Кореина в Гуляйполе. Корейша говорил, что это его единомышленник.

Мечтал ли узколицый о Всемирном храме искусства, куда будут приходить паломники со всех концов мира, я не знал, но в том, что он имел какое-то отношение к Прозорову, ценностям "Алмазного фонда" и экспонатам Харьковского музея, я не сомневался.

II

После моего переезда, а вернее, перехода в 5-й Дом Советов (от предложения Ермаша переселиться к нему я отказался) в номере Липовецкого внешне как будто ничего не изменилось, разве что стало немного чище. И в то же время это уже был не прежний гостиничный номер, надежное пристанище двух неприкаянных мужчин. Теперь здесь жила семья. И номер как-то облагородился, смягчился, стал уютней и привлекательней. В нем появилось даже нечто неуловимо кокетливое.

- Что скажешь? - настороженно спросил Зигмунд, наблюдая за тем, как я внимательно рассматриваю комнату.

- Ничего.

- Ни одной гадости?

- Ни единой.

- Но желание высказаться есть?

- Нет.

- Странно. - Зигмунд незаметным движением ноги засунул под диван Идины туфли и прикрыл своим пальто валявшуюся на спинке стула юбку. - Не узнаю тебя.

- Я тоже.

- Располагайся. Скоро придут Ида с Машкой, чайку попьем.

- У меня к тебе дело, Липовецкий.

- Может, отложим?

- Нельзя.

Я достал из нагрудного кармана фотографию узколицего и объяснил, что мне требуется.

- Гляжу, не клеится у тебя расследование?

- Ничего, склеится. А без неудач в таком деле не обойтись.

- Фотографию мне оставишь?

- Если требуется.

- Ну а как же, надо будет товарищам показать. Заранее обещать что-либо не берусь, - сказал Зигмунд, - но, думаю, задача не из сложных. Кое-какие справки можно будет о нем навести. У меня есть несколько человек, которые в разное время крутились вокруг нашего "мальчугана".

- Сможешь сегодня меня с ними свести?

- Почему бы и нет? Сведу. Ты у себя на работе будешь? Я тебе телефонирую.

- Только без экспромтов, - предупредил я, - ладно?

Зигмунд расхохотался, и тотчас же гостиничный номер превратился в прежнее пристанище двух неприкаянных мужчин.

- Вот теперь тебя, сукина сына, узнаю! Не можешь ты обойтись хотя бы без одной гадости, душа не позволяет. Даже когда хочешь, все равно не можешь. Не в твоей это натуре.

Как я его ни убеждал, что слово "экспромт" было сказано без всякого умысла, что я и не думал намекать на Иду, он не поверил:

- Я ж тебя как облупленного знаю, Косачевский!

Зигмунд слов на ветер не бросал.

В тот же день вечером я уже располагал достаточно обширными, хотя и далеко не исчерпывающими сведениями о человеке с фотографии, который в ставке Махно был известен под фамилией Шидловского, но, кажется, имел еще одну или несколько других.

Гость Прозорова не был "природным" махновцем, как именовали в повстанческой армии тех, кто примкнул к батьке в восемнадцатом.

Появился он у Махно вместе с "атаманом партизан Херсонщины и Таврии" небезызвестным Григорьевым. Но я григорьевцам его тоже нельзя было отнести. Скорей всего, это был деникинский офицер, который перешел линию фронта и оказался у Григорьева в марте 1919 года, когда Kpacная Армия, в том числе и входившие в ее состав Григорьевцы, подошла к Одессе.