Все это Вера и пыталась втолковать Милочке, обнимая ее за плечи, гладя по мокрым волосам.

— Понимаешь?

— Понимаю, — вздыхала Милочка. — Только грустно очень…

— Грустно. Бывает. Но курить и краситься — это тоже не веселье. Это еще больше тоску нагонит. А мы лучше сейчас Новый год пойдем встречать, к людям пойдем, да?

— Пойдем… Только все равно… мама-а… И Володька-а…

Несмотря на все уговоры, вроде бы уж совсем успокоившаяся Милочка вновь жалобно заплакала. Ирина, с независимым и несколько презрительным видом стоявшая у окна, не выдержала нейтралитета и тоже подсела к Милочке, обняла ее с другой стороны.

— Ну что «Володька», «Володька»? Тебе же сказано: пурга там, возможно, и этот… шторм.

— Урага-ан, — сквозь слезы уточнила Милочка.

— Тем более! Объявится твой Володька, и к маме скоро в отпуск поедешь… И вообще чего ты ревешь, мы что тебе, не подруги?

— Подруги, конечно! — испуганно заверила Милочка. — Самые-самые родненькие подруги!

— Тогда давай, подружка, мазаться сначала. Только культурненько, — улыбнулась Вера. — Поспешай, а то Новый год на носу!

За общим столом вперемешку с допущенными на праздник мужчинами сидели хорошо знакомые нам жительницы общежития. Знакомые и незнакомые — неузнаваемо нарядные, взволнованные и похорошевшие от волнения.

Фролов стоял с бокалом в руке. Потому что приближался самый главный момент: над притихшим залом раздавался бой курантов. С последним их ударом Фролов поднял бокал еще выше и выкрикнул традиционные, но от этого ничуть не менее значительные слова:

— С Новым годом, дорогие товарищи! С новым счастьем!

И все встали, и зазвенели бокалы, и празднично слились голоса, и всё было очень похоже на большую и дружную семью.

Однако к середине ночи эта семья распалась. Что было вполне естественно, ибо в каждой семье — особенно большой — имеются, кроме общих, еще и сугубо личные интересы.

Столы отодвинулись к стене, высвободив место для танцев. Но не все покинули столы, отдельные любители остались, продолжая сепаратные тосты.

Магнитофон гремел на всю катушку, выдавая современные ритмы. Однако каждая пара танцевала на свой лад.

Толстый очкарик Леонид Григорьевич танцевал с такой же очкастой, но тоненькой музыкантшей Женей. Не знаем, была бы довольна мама одинокого технолога его выбором, но он, похоже, был абсолютно счастлив. Они с Женей — глаза в глаза, вернее очки в очки — кружились в плавном вальсе. И их совершенно не беспокоило, что из магнитофона звучал совсем не вальс.

Зато Милочка лихо отплясывала с длинноволосым пареньком как раз в нужном ритме. Раскрасневшаяся, легкая, веселая и уже позабывшая все свои печали.

Лаптева танцевала с мужчиной на полголовы ниже ее. Из-за его спины она корчила рожи подружкам, помиравшим со смеху.

Рыжая зеленоглазая медсестра Люся прохаживалась — иначе это танец никак не назовешь — в паре с солидным прорабом Игнатием Петровичем. Кудрявый красавец бывший таксист Митька, сидевший в теплой компании за столом, взирал на них лютым зверем. Накануне он опять приполз в общежитие «на бровях» и опять клялся Люське в вечной любви. Но ввиду бессвязности речи и крайней неустойчивости на ногах был вновь выдворен за дверь с ответной клятвой Люси: никогда больше не пускать его на порог. Однако сегодня Митька был снова здесь, воспользовался приглашением давно влюбленной в него буфетчицы Татьяны из комбинатской столовой. Но после первых же тостов про Татьяну забыл, прочно окопался за столом, отвергая все Татьянины попытки вытащить его на танец, и лишь метал взгляды, полные страсти и гнева, на Люсю с партнером. А она разворачивала в танце Игнатия Петровича таким образом, чтобы оказываться к Митьке спиной.

Вера, Ирина и еще несколько женщин их возраста приглашений на танцы уже не ждали и компенсировали это наблюдением за танцующими: кого-то одобряли, кого-то порицали, перешептывались, пересмеивались. В этой компании своих ровесниц активно функционировала и Лариса Евгеньевна — слегка навеселе, крайне оживленная и потерявшая бдительность по части подрывной тематики зарубежных ансамблей.

Пошушукавшись о чем-то с товарками, она подбежала к магнитофону, провела краткие переговоры с обслуживавшим музыку долговязым радистом, тот согласно кивнул, поколдовал над кнопками, магнитофон умолк, затем зашипел, перегоняя ленту, и наконец сменил оглушающий ритм на томную мелодию — несомненно о любви.

— Белый танец! — объявила Лариса Евгеньевна. — Дамы приглашают кавалеров!

Ряды танцевавших смешались, одни мужчины получили отставку, других, наоборот, пытались вытащить из-за стола.

А вся компания женщин по сигналу Ларисы Евгеньевны подступила к Фролову, шумя наперебой:

— Разрешите пригласить! Прошу на танец! Не откажите одинокой женщине!

Фролов торчал среди них долговязой каланчой и был весьма растерян.

— Да вообще-то я это… — бормотал он, — я не по этому вообще-то делу, не умею…

— Ничего, мы подучим! — первой напирала Лариса Евгеньевна. — Вы, главное, глядите, какой выбор — лучшие женщины комбината, а значит, и города! Выбирайте, ну выбирайте!

Фролов чуть попятился от ее взволнованного бюста, зацепился отчаянным взглядом за Веру, стоявшую позади всех, ничего не требовавшую, и неожиданно для себя самого спросил:

— А можно… можно пригласить вас?

— Меня? — удивилась Вера. И вдруг сказала торопливо и радостно: — Да, конечно, пожалуйста!

Она даже сама взяла Фролова под руку, словно опасаясь, что он передумает или его уведет другая. Остальные женщины притворно заахали, играя обиженных. Только Лариса Евгеньевна была без всякого притворства оскорблена.

Вера и Фролов начали танец нерешительно, как бы вспоминая это изрядно подзабытое занятие. Поэтому танцевали они сосредоточенно и молча. А необходимость поговорить в танце все же ощущалась, но о чем — неизвестно.

Наконец Вера спросила:

— Трудно вам с нами?

— Почему трудно? Ничего совсем не трудно, чего трудного-то… — забубнил он.

— Ну да! — с улыбкой прервала Вера. — Нами, бабами, командовать потруднее, наверно, чем кораблем.

— А я кораблем и не командовал. До старшины всего дослужился. — Он уточнил с достоинством: — Главный корабельный старшина.

— Вот, все-таки главный, — уважительно отозвалась она.

И вновь замолчала, не зная, что еще сказать или спросить. Они еще немного покачались в неловком танце на месте, а потом Вера, уже просто не вынеся молчания, неожиданно призналась:

— А это ведь я первая вас прозвала пиратом.

Он резко остановился и совсем по-детски обиделся:

— За что?!

— Ну так, вы уж извините, просто вы всегда такой суровый, даже грозный. — Она осторожно коснулась шрама на его щеке. — И еще это… «при выполнении особого задания»…

— Это? — изумился он. — Это при воровстве соседских яблок! — И поспешно добавил: — В семилетнем возрасте.

Вера облегченно рассмеялась. Он удивленно и обиженно смотрел на нее.

— Ой, извините! — она с трудом погасила смех. — Ну девчонки, ну трепачки! Всё узнали в кадрах по секрету: командир подводной лодки, еле живой остался при выполнении особого задания и отправлен на пенсию во цвете лет!

— Кое-что соответствует, — помрачнел Фролов. — Про подлодку. И про пенсию. Во цвете лет.

— А почему же?..

— Сердце, — коротко объяснил он. — Забраковали.

— Извините, я не знала. — Она забеспокоилась: — Так если сердце, вы посидите — наверно, вам танцевать вредно…

— Ничего, ничего, — он вновь повел ее в танце. — Это для военного дела у меня мотор не тот, а для мирной жизни — нормально.

— Вот и хорошо, — она пыталась сгладить неловкость, — вот и замечательно. Вы не печальтесь, учтите: в мирной жизни мужчины тоже очень и очень требуются!

Он промолчал. Они танцевали. И танец их становился все более складным, плавным, единым.

Лариса Евгеньевна следила за ними издали ревнивым глазом.