Потом в коридоре Фролов стоял у окна и курил «Беломор», выпуская дым в открытую форточку. А Вера, сидя на подоконнике, продолжала негромкий разговор. За окнами кружились медленные и большие снежные хлопья. За дверями зала слышались музыка и смех. А они беседовали тут, неподалеку от шумного бала, и беседа их была уже долгой, и по упрямой ложбинке меж бровей Фролова было видно, что он не был согласен со всем, что Вера говорила до сих пор, и заранее не согласен со всем, что она еще скажет впредь.

— Нет, вы все-таки еще чего-то не понимаете, — огорчалась Вера. — Общежитие — это очень важно, это ведь не просто приют какой-то для отдельных бездомных. Через общежитие миллионы проходят: и постоянные рабочие, и строители, и студенты…

— Вот именно — проходят, — подхватил он. — Пролетают — и скорее по своим домам.

— Да, конечно, — согласилась она. — Потом обязательно разойдутся по своим домам. Но — с тем, что в общем доме нажили.

— Невелик багаж, — усмехнулся Фролов.

— А вот и неправда! Вы вслушайтесь, слово-то какое: общежитие — общее житье. Тут сразу понятно, кто чего стоит. И ничего не утаишь, ни хорошего, ни плохого.

— Вот-вот, вся жизнь — как в аквариуме!

— Не в аквариуме. Просто у людей на виду. Злюку сразу видно, жадину видно, неряху… А это кому приятно? Вот и подтягиваются, переделываются.

— Ага, — не сдавался Фролов, — так сразу и перековались!

— Не сразу. Кое-кто и никогда. Но большинство улучшаются, это точно. Потому что хорошего в общежитии много. Дружбы такой я нигде не видала, братства даже. И помочь умеют как нигде, и просто на груди поплакаться. А жены из общежития выходят самые лучшие, уж вы поверьте…

И тут он неожиданно взорвался:

— Опять?!

— Что… «опять»? — не поняла она.

— Опять вы меня сватаете!

— Я — вас? И не думала.

— Думали, думали, это уже второй раз!

— Ну знаете…

— Знаю, знаю! У вас только одно на уме, больше нет забот!

Вера задохнулась от возмущения. Потом выпалила:

— Да кого за вас можно просватать? Какая дурочка за вас пойдет? Мрачный тип! Бирюк!

— А вы… сваха! Сватья баба Бабариха!

— А вы… вы… пират!

Она сама не знала, как это у нее вырвалось, — и замерла. Он тоже просто-таки остолбенел. Потом швырнул окурок в форточку и пошел прочь, пошагал по коридору, как в песне поется, «нелегкой матросской походкой».

Вера растерянно глядела ему вслед, хотела что-то сказать, но промолчала и уткнулась разгоряченным лбом в холодное оконное стекло. Глупо все вышло. Просто идиотски! Разругались, как пионеры, не пионеры даже — детский сад. Взрослые люди, а слово за слово, и — я с тобой больше не играю, дурак, сам дурак… И если бы хоть еще — дурак, а то прицепился этот чертов пират, пират… Какой там он пират! Матрос с разбитого корыта…

Из зала доносилась бодрая музыка, там продолжалось веселье. А за окном кружились и падали снежные хлопья, равнодушные ко всем людским радостям и горестям. Вера уставилась в светлую ночь невидящим взглядом. Она не плакала. Но плакать ей хотелось.

Сзади послышались шаги. Вера порывисто обернулась. Но это был не Фролов. По коридору степенно шли под ручку Игнатий Петрович с Люсей. Вера смотрела, как они удалялись. И когда, дойдя до площадки, они уже собирались спускаться по лестнице, она вдруг крикнула сорвавшимся голосом:

— Люся! Можно тебя на минутку?

Люся удивленно обернулась. Сказала что-то своему спутнику и побежала к Вере.

— Что, Верочка?

— Люська! — Вера обняла ее и жарко зашептала: — Брось ты этого Игнатия, брось! Беги к Митьке, любит он тебя, и ты его любишь, я знаю, любишь!

У Люси глаза полезли на лоб.

— Вер, ты что?! Ты ж сама говорила…

— А ты не слушай меня, ты сердце свое слушай! Ну пусть пьет, пусть, а ты борись, ты его зубами от этой водки оторви, только любовь свою не отдавай! Слышишь, Люська, только не любовь!

Две женщины, обнявшись, взволнованно шептались в одном конце коридора.

В другом его конце терпеливо ждал, переминаясь с ноги на ногу, Игнатий Петрович, не ведая, что в этот миг решается его судьба.

В зале играла музыка. А за окнами кружился и падал первый тихий снег нового года — белый и чистый. Как надежда на лучшее.

В новом году Вера и Фролов долго не виделись.

Фролов уехал в областной центр, потом в столицу — продолжать свою хозяйственную — или, как он сам ее сердито именовал, «плюшкинскую» — деятельность. Укатил он срочно, потому что под Новый год строители приняли повышенные обязательства и дали последнюю смертельную клятву замдиректора Беленькому, а Илья Ефимович дал соответственную клятву на комбинате: ввести в строй по весне, к майским праздникам, новое общежитие. Выполнят ли свою клятву-обязательство строители, было неизвестно, но в любом случае Фролову следовало быть начеку и обеспечить новый дом новой мебелью, приличной сантехникой и прочей хозяйственной начинкой.

А когда он вернулся из странствий по кабинетам и базам, причем вернулся, надо отдать ему должное, не с пустыми руками, тогда как раз уехала Вера. В составе делегации передовиков на предмет обмена опытом работы с ткачихами в Закарпатье.

Вообще-то Вера не любила эти поездки. Потому что знала: подобный обмен опытом сводится исключительно к обмену тостами. Застолья и экскурсии, массовые выезды на природу и трапезы в узком кругу предбанника сауны отнимали все время, отведенное передовикам для обмена новостями в их ткацком доле. А если еще учесть, что за все эти поездки вообще не удавалось хотя бы заглянуть в цеха гостеприимных хозяев, то у Веры даже сложилось тайное — хотя, наверно, глубоко ошибочное — мнение: эти встречи проводятся не для обмена, а, наоборот, для тщательного сокрытия новейших секретов производства.

И все же Вера поехала. Во-первых, ее включили в делегацию, а она не умела отказываться. Во-вторых, никогда не была в Карпатах, интересно было поглядеть. И в результате съездила она все же не зря! Хотя член их делегации ткачиха Перепелкина и вернулась в родные края, но лишь для того, чтобы подать заявление об уходе по собственному желанию. Которое полностью совпало с желанием закарпатского инспектора ГАИ товарища Семибатько, чья машина неизменно сопровождала автобус делегации по горным дорогам. Что и дало возможность Вере сосватать эту симпатичную пару в рекордные сроки и в буквальном смысле на ходу.

Вот эти поездки и развели на долгое время Веру с Фроловым. И встретились они впервые после Нового года уже только на заседании фабкома. А фабкому предшествовало следующее…

Молодая женщина, с бледным лицом и жестко сжатыми губами, шла по коридорам и лестницам общежития. На руках она несла спеленутого в голубое одеяло младенца. Она шла стремительно, не отвечая на приветствия встречавшихся ей на пути, и все поспешно отступали в сторону, давая ей дорогу и провожая сочувственными взглядами.

Дверь комнаты она открыла ударом ноги — руки были заняты младенцем. Вера медленно поднялась из-за стола. Женщина не здороваясь прошла в комнату, положила ребенка на стол и сказала бесцветным голосом:

— Вот. Твоя работа.

— Ася, здравствуй! Садись, разденься…

Вера хотела помочь ей снять пальто, но Ася резко отвела ее руку, сдернула только платок с головы и повторила:

— Твоя работа, любуйся.

— Ну почему же моя…

— А чья? Ты меня с ним свела.

Да, так оно и было — свела. Ася тогда была красивая… Куда подевалась теперь та красота! Ее огромные сияющие глаза стали еще огромнее, но глубоко запали, и ушло из них сияние. Погасли они. Огромные погасшие глаза.

Из своего глухого маленького села где-то на Псковщине Ася приехала с узелком вещей и чемоданом книг. Девчонки удивлялись: что, в городе книжек нету, да есть сколько угодно и какие угодно! «А эти — любимые», — тихо отвечала Ася. Вскоре выяснилось, что и читает она только эти книги. Вернее, даже не читает, а перечитывает. Одни и те же. Девчонки удивлялись еще больше: ну конечно, хорошие книжки, классика — Пушкин, Тургенев, Чехов — но прочла, и хватит, что она, наизусть их учит, что ли? «Я не учу, я жизни учусь», — тихо отвечала Ася.