В целом лето прошло без чрезвычайных происшествий, если только не считать одного. Неугомонная Лиза Лаптева и тут отличилась: намалевала и вывесила возле правления плакат: «ТОВАРИЩИ КОЛХОЗНИКИ, ПОМОЖЕМ ТКАЧИХАМ УБРАТЬ УРОЖАЙ!» Когда ее потребовали к ответу, она оправдывала свой поступок тем, что, во-первых, колхозный бригадир пил горькую, распустил свою бригаду — и ткачихам приходилось вкалывать, даже не видя рядом колхозников. А во-вторых, заявила Лаптева, в одном из фильмов недавно был аналогичный призыв: «ТОВАРИЩИ КОЛХОЗНИКИ, ПОМОЖЕМ СТУДЕНТАМ УБРАТЬ УРОЖАЙ!» И значит, раз такое можно в фильме, то можно и в жизни.

Из всего происшедшего был сделан соответствующий вывод. Вернее, три вывода. Первый: Лаптевой поставили на вид. Второе: бригадира-алкаша сняли с бригадирства. И третий: написали коллективное письмо на киностудию с требованием подобные деморализующие зрителей кадры в фильмы не вставлять.

В остальном же лето прошло-пролетело незаметно и спокойно, а сейчас над городом уже шел серый и нудный осенний дождь. Девушки спешили знакомой дорогой вниз с холма — от общежития к комбинату. Купола зонтиков прикрывали этот торопливый, говорливый, живой поток от тоскливого потока, льющего с небес.

Вера шла под одним зонтом с тоненькой женщиной в больших круглых очках. Общий зонт заставлял их держаться теснее друг к дружке, и беседа располагала к тому же.

— Женечка, — говорила Вера, — он недавно испытал одно разочарование, но человек он, по-моему, хороший и добрый.

— Я тебе верю, — серьезно сказала Женя.

— Да я что, я и ошибиться могу. Но мне кажется, вы подходите. Ты музыкальная, он тоже филармонию посещает…

Речь шла, как вы, наверно, догадываетесь, о том самом одиноком технологе Леониде Григорьевиче, любителе Брамса. Минувшее лето не принесло изменений в его семейное положение. Более того, надежды на Катерину из тундры рухнули. Хоть и поменял тогда Леонид Григорьевич билеты в филармонию на спектакль «Брак по любви», но все равно не нашел с Катериной общего языка. Зато Катерина, причем без всякой помощи Веры, сама нашла общий язык и все остальное с лейтенантом Медведенко из воинской части. Поистине неисчерпаем был этот источник женихов для ткачих!

Порадовавшись за Катерину, Вера болела душой за непристроенного Леонида Григорьевича. А еще у нее душа болела за Женю — выпускницу культпросветучилища по классу фортепиано. Она по распределению попала на должность музыкального руководителя во Дворец культуры комбината и жила в общежитии, хотя все сроки предоставления жилья молодому специалисту давным-давно прошли. Вот эти две свои душевные боли Вера и пыталась объединить в одну здоровую семью.

— Я тебе полностью верю, — повторила Женя.

— Да ты не мне, ты себе поверь — вот что главное.

Женя покорно кивнула. Вера со вздохом глянула на нее и сказала осторожно:

— Знаешь, я тебе посоветовать хочу… Не обидишься?

— Что ты! — испугалась Женя.

— Понимаешь, Женечка, очень ты… безропотная, что ли. А мужчине надо иногда и характер показать. Не гонор, нет, но характер.

— А если, — робко спросила Женя, — если у меня нет характера?

— Так не бывает. Женщина — это уже характер! И у тебя он тоже есть — тонкий, интеллигентный. Хотя, извини, но чересчур аккуратный и… как это?.. педантичный, вот.

— Разве можно быть аккуратной чересчур? — удивилась Женя.

— Можно. Нерях, конечно, не любят, но и аккуратисток… Знаешь, почему Ширяев от Лили ушел?

— Почему?

— Железным порядком доконала. Представляешь, он ночью встанет… ну там, воды попить… вернется — а постель уже застелена!

Потом Вера ехала к своему цеху на автокаре с конопатенькой водительницей Машей.

— Нет, Машенька, пока нет, — говорила Вера.

— Я понимаю, — печально кивала конопатенькая.

— Но все равно будет! — уверяла Вера. — Вчера я с одним из ОТК говорила. Он, правда, разведенный, но ты понимаешь…

— Я понимаю.

— Нет-нет, если ты против, мы другого найдем. Обязательно найдем! Ты, главное, надейся, — улыбнулась Вера.

— Я надеюсь, — ответила без улыбки Маша.

В цехе Вера ловко связывала нитку на станке Милочки и что-то объясняла ей. Милочка понимающе кивала. Затем сама почти так же ловко связала концы нити и вопросительно посмотрела на наставницу. Вера удовлетворенно улыбнулась и пошла было к своим станкам. Но по центральному проходу цеха катился толстячок Леонид Григорьевич, о котором она только утром беседовала с Женей. Он размахивал розовыми билетиками.

— Вот! — кричал Леонид Григорьевич сквозь станочный гул. — Два в цирк! На медведей!

Вера только вздохнула. Он заволновался.

— Что? Не надо? Не надо медведей?

— Да нет, можно, конечно. Но понимаете, Леонид Григорьевич, может, Катерине на Брамса было рановато… А Женечка все же не из тундры, а из почти что консерватории, на ней вся наша самодеятельность держится. Как бы ее медведи поначалу не пуганули.

— Вы правы, вы совершенно правы, — огорчился он.

— Так, может, Женю как раз — на Брамса?

— Конечно, конечно! В воскресенье в филармонии… правда, не Брамс, а Гендель…

— Тоже неплохо, — одобрила Вера. И добавила с улыбкой, но строго: — А вообще я вам хотела — выговор.

— За что? За что же? — обеспокоился он.

— Что это у вас за привычка: спрашивать у женщин, сколько им лет!

Было такое, было. С этого начал он знакомство с Катериной и теперь успел задать аналогичный вопрос Жене.

— А что, — удивился Леонид Григорьевич, — разве я не могу знать возраст?

— Можете. Но — частично, — ответила Вера.

После работы Вера из общего потока, медленно подымающегося по холму к общежитию, свернула к голубому домику почты.

На этот раз она ничего не отправляла, только получила в окошке без предъявления документов — здесь ее хорошо знали — несколько заказных писем. Вера пробежала глазами адреса: Мурманск, Душанбе, Смоленск… И остановилась на письме из Запорожья. Нетерпеливо вскрыла конверт, достала фотографию мужчины и уставилась на него оценивающим глазом. Простое курносое загорелое лицо. Чуть лысоват. Сорока пяти лет. Рыбаков Иван Васильевич.

Вот он, значит, каков, этот таинственный «И. В.» — под такими застенчивыми инициалами в абонентный ящик № 1217 он просил отвечать на его объявление о желании вступить в брак, помещенное в днепропетровской «Вечерке». Узнав о существовании «одинокого геолога, всю жизнь проведшего в изыскательских экспедициях, непьющего, некурящего и ныне желающего вступить в брак с женщиной до сорока лет, можно с ребенком» — так вот, прочитав обо всем этом, Вера немедленно откликнулась. Выслала ему со всеми необходимыми характеристиками фотографию крановщицы Насти Зайковой — разведенки с восьмилетней дочкой. И вот наконец ответ.

Вера вложила фотографию в конверт и собралась было уходить с почты. Но не выдержала, присела у стола, достала из конверта письмо и взволнованно углубилась в изложение повести жизни одинокого геолога.

В воскресенье комендант Фролов в неизменной тельняшке и трусах прибирался в своей комнате общежития. Он смахнул тряпкой пыль со стола. Аккуратно расставил вокруг него стулья. Подравнял книги на полке. Прошелся ладонью по одеялу идеально, «под ниточку» застланной кровати.

Послышался свисток: на тумбочке закипел электрочайник. Фролов выключил его, включил утюг, достал из тумбочки заварной чайничек и железную коробку с чаем, засыпал заварку, залил кипятком и накрыл чайничек салфеткой — настаиваться. Затем он расстелил на столе брюки и принялся выводить утюгом лезвия «стрелок».

Во всем, что делал Фролов, ощущались его любимый флотский порядок и сноровка продолжительной холостяцкой жизни.

Пытался он навести этот самый флотский порядок и во вверенном ему общежитии. Пытался все минувшее лето. Но не вышло: то ли он чего-то еще не понимал и не умел, то ли лето не самое подходящее время для наведения порядка. Отпуска и колхозы похищали людей из цехов. Подводили смежники, у которых были свои отпуска и колхозы. Терроризировали зарубежные заказчики, у которых этого не было, но были свои — глубоко чуждые нам — представления о сроках и договорных обязательствах.