Стихотворения, соединенные под заглавием «НЕЖНАЯ ТАЙНА» по преобладающему в них лирическому мотиву,— написаны летом 1912 года, в Савое, без определенного плана, почему и расположены (с незначительными отступлениями) в порядке их возникновения.

   Приложение озаглавлено ЛЕПТА — в подражание александрийским поэтам, которые называли так свои поэтические «мелочи». Это маленькое собрание посвящается приятелям стихотворца и, вместе с ними, любителям стихов, сложенных по частным, скромным поводам или просто — в шутку. Если такие произведения художественно закончены в своем роде, они могут наравне с другими приношениями упасть смиренною лептой в копилку Аполлонова святилища.

   Да не усмотрят школьного педантизма в том, что последние из этих лепт выбиты древним чеканом. Пристрастие любителя оправдывается его верою в будущность нашего гуманизма. Автор думает, что античное предание насущно нужно России и Славянству — ибо стихийно им родственно,— и смело предполагает в числе своих читателей «humaniorum studiorum cultores».[1] Озирая все, собранное вместе в одном издании, автор, первый, смущен сопоставлением столь различного. Некоторые страницы книжки изображают созерцания, несомненно выходящие за пределы поэзии, понятой как ars profana[2] — как художество мирское, а не таинственно-богослужебное. Другие, напротив, являют, по-видимому, вторжение в округу искусства такой обыденности, которая может показаться «внешнею» — profana — артистическому Парнасу. Одни — скажет его суд — посвящены предметам, недоступным Музе по своей возвышенности или «запредельности», другие — недостойным ее, по непосредственной близости к житейскому и повседневному. Автор признается, что в долгих размышлениях о существе поэзии разучился распознавать границы священных участков: он не умеет более различать желательного и нежелательного в ней — по содержанию. Мерилом поэтического (поскольку речь идет о словесном воплощении душевного состояния) служит для него достоинство формы: не техническое, в тесном смысле слова, ее совершенство, но — в более широком и окончательном смысле — ее художественно цельное тожество с содержанием. Из чего, впрочем, вовсе не следует, что он считает это единство формы и содержания действительно осуществленным в собственных творениях: никто себе не судья.

В. И.

Ты царским поездом назвал

Заката огненное диво.

Еще костер не отпылал

И розы жалят: сердце живо.

Еще в венце моем горю.

Ты ж, Феба список снежноликий,

Куда летишь, с такой музыкой,

С такими кликами?.. Смотрю

На легкий поезд твой — с испугом

Восторга! Лирник-чародей,

Ты повернул к родимым вьюгам

Гиперборейских лебедей!

Они влекут тебя в лазури,

Звончатым отданы браздам,

Чрез мрак — туда, где молкнут бури,

К недвижным ледяным звездам.

Пусть вновь — не друг, о мой любимый!

Но братом буду я тебе

На веки вечные в родимой

Народной мысли и судьбе.

Затем, что оба Соловьевым

Таинственно мы крещены;

Затем, что обрученьем новым

С Единою обручены.

Убрус положен на икону:

Незримо тайное лицо.

Скользит корабль по синю лону

На темном дне горит кольцо.

PROOEMION[3]

Я не знаю, где он рухнет, льдами вскормленный

                                       поток.

Рок ли стройно движут струны? Или лирник —

                                  темный Poк?

Знаю только: эти руны я пою не одинок.

Что мне светит — звезды, очи ль — волны,

                         лебеди ль — из тьмы?

Сколько нас, пловцов полнощных, и куда отплыли мы?

Слышу трепет крыльев мощных, за гребцами, у кормы.

Я не знаю Нежной Тайны явных ликов и примет.

Снятся ль знаменья поэту? Или знаменье — поэт?

Знаю только: новой свету, кроме вещей, песни нет.

Поразвешены сети по берегу…

В сердце память, как дар, берегу

Об уловом разорванных неводах

И о Встретившем нас на водах.

И ладья моя в сумрак отчалена.

Видишь огненный след от челна?

Лов зачну,как все небо повызвездит,

Что помочь ты сошла — возвестит.

Солнце мрежи мне сушит по берегу;

В сердце память весь день берегу

О закинутых с вечера неводах,

О подруге в звездах на водах.

            Моим новосельем

Раздвинулся горный, над влагой лазурной, туман;

            И к праздничным кельям

Склонился, разнежен смарагдным весельем, платан.

            И темных смоковниц

Обильное лоно зачатьями Вакх утомил;

            И ладан любовниц

Певца Соломона — роз алых — мой сад задымил.

            И сладостных лилий

Пречистые чаши белеют у тесных оград;

            Сок новых вигилий,

Хмель вечери нашей сулит на холме виноград,

            Гряди ж издалече,

Царица желаний! Святая жилица, твой кров

            Разобран ко встрече;

Гряди!.. Издалече — чу, поступь легчайших шагов…

            Идет, и лелеет

В покрове незримом, как в зыбке небесной, дитя;

            И близко яснеет,

В обличьи родимом, воскресной улыбкой светя.

Налетной бурей был охвачен

И тесный, и беспечный мир;

Затмились волны; глянул, мрачен,

Утес — и задрожал эфир.

Я видел из укромной кущи',

Кренясь, как острие весов,

Ладья вдыхала вихрь бегущий

Всей грудью жадных парусов.

Ей дикий ветер был попутным,

Она поймала удила —

И мимо, в треволненьи мутном,

Пустилась к цели, как стрела.