Их дочь заплакала.

— Прочь от меня! Уберите руки!

— Пожалуйста! — воскликнула дочь, вслед за матерью опустившись на колени и вцепившись в мою ногу.

— Вы нарушаете комендантский час. Я должен вас арестовать.

— Не обижайте его, — запричитали женщины в один голос. — Пожалуйста.

Мои подчиненные застыли в ожидании дальнейших распоряжений. На тротуаре блестели осколки стекла. В воздухе пахло дымом. Женщины выли, лобызая мне ноги. Я тщетно пытался их оттолкнуть и в конце концов был вынужден вытащить пистолет Старик рухнул на колени рядом с женой и дочерью Увидев мокрые пятна на брюках, я покачал головой и выругался. На мне была новая форма.

— Нам придется поменять форму. Сменить имена. Изменить лица, — сказал Дитер. — Но это все равно не поможет.

— О чем ты? — спросил я.

— Даже через тысячи лет, — продолжал Дитер, — Германия не смоет с себя вины.

Дитер смотрел на огонь в камине, держа в руке рюмку с коньяком.

— Вам нужно еще что-нибудь, мальчики? — спросила Марта. — Скажите, пока я не легла.

— Разве что отпущение грехов, — пробормотал Дитер.

— Что? — нахмурилась Марта.

— Отпу…

— Все в порядке, — перебил его я. — Спокойной ночи, Марта.

— У вас действительно все в порядке? — насторожилась Марта.

Дитер усмехнулся и осушил рюмку.

— Спроси Макса, — сказал он.

— Спокойной ночи, Марта, — повторил я.

— Спокойной ночи, — неуверенно ответила Марта.

Она помедлила в дверях, затем включила свет в коридоре. Дитер улыбнулся, услышав ее медленные шаги на лестнице.

— Что тебя мучит, Дитер? — спросил я.

— Грехи.

— Чьи грехи?

— Мои…

— А именно?

— … твои… Германии.

— Я ни в чем не виноват.

— Мы никогда не смоем с себя вины, — выпалил Дитер. — Никогда не избавимся от нее.

— На мне нет никакой вины.

— Разумеется. — Дитер поднялся и неверными шагами направился к буфету.

— Ты пьян.

— Еще нет. Или, по крайней мере, недостаточно пьян.

— Что с тобой сегодня?

— То же, что и с тобой, Макс, и со всеми нами.

— Ты весь вечер говоришь какими-то загадками.

— В директивах по этому поводу сказано предельно ясно, — проговорил Дитер, наполняя рюмку. — Все директивы кончаются одной и той же фразой: «Жестокостей следует по возможности избегать».

— Да! — воскликнул я. — И что же?

— А то, что я делал такое, чего нельзя было делать.

— Неправда, — возразил я. Он повернулся ко мне. — Мы делали то, что обязаны были делать.

— Как у тебя все просто, Макс.

— Мы давали клятву, — сказал я. — Мы принимали присягу.

Дитер усмехнулся и прикрыл глаза.

— Это одно из твоих достоинств, Макс. Абсолютная, непоколебимая преданность. И честность.

— Ты пьян.

— Мне хотелось бы быть похожим на тебя, Макс. Быть таким же честным. Преданным. Послушным. Надежным.

— В таком состоянии тебе нельзя садиться за руль. Переночуй у нас.

— Я не смогу здесь уснуть. Мне невыносим этот запах.

— Окна закрыты. Я не чувствую никакого запаха.

— Марта права, — сказал Дитер. — Здесь стоит невыносимая вонь.

Я не был пьян. Я никогда не напивался допьяна. Разве что один-единственный раз. Это было после того, как я неожиданно увидел ее на базаре. Она покупала овощи. Сердце у меня бешено заколотилось, хотя она и не смотрела в мою сторону. Но я сразу узнал ее. Вокруг толпились люди, по большей части беженцы: кто-то просил милостыню, кто-то норовил стащить что-нибудь съестное. Она стояла у лотка с полной корзинкой в руках и расплачивалась с торговцем. Я протискивался в толпе, отпихивая тянущиеся ко мне тощие руки. Попрошайки хватали меня за одежду, пытаясь остановить. Их слабые голоса перекрывали крики торговцев и звон монет. Только бы не упустить ее! Я протягивал к ней руки. Ах, если бы можно было ее окликнуть! Но я не знал ее имени.

— Warte! — кричал я. — Bitte, warte!^[4]

— Перестаньте! — завопило мне вслед похожее на пугало существо в лохмотьях. — Перестаньте толкаться!

— Bitte.

— Прекратите!

— Прекрати свои отношения с этой девицей, — сказала мне Марта за завтраком.

Я взглянул на нее из-за газеты. Она стояла в халате, не причесанная, с красными, распухшими от слез глазами, и нервно покусывала нижнюю губу, поминутно сжимая и разжимая кулаки и тяжело дыша. Я снова уткнулся в газету.

— Все, мое терпение лопнуло, — заявила Марта.

— Мама, каша чересчур горячая, — принялась канючить Ильзе.

— Подумай, в какое положение ты меня ставишь, — не унималась Марта.

— Мама! — позвал Ганс.

— Мама, Ганс пролил молоко.

— Тебя зовут дети.

Просматривая передовицу, я намазал тост маслом и вареньем. Ильзе ковыряла ложкой овсяную кашу. Ганс, сидя на своем стульчике, катал по подставке стакан из-под пролитого молока. Я не выдержал и, оторвавшись от газеты, крикнул:

— Дети, довольно!

Марта выхватила у меня газету:

— В самом деле, довольно. Ты должен положить этому конец, Макс.

— Не учи, как мне следует поступать.

— На сей раз ты зашел слишком далеко.

Ильзе поднесла ложку ко рту. Попробовав овсянку языком, она бросила ложку на стол, разбрызгав по нему кашу. Ганс шлепал ладошками по молочной лужице.

— Мама!

— Дай сюда газету и займись детьми.

— Мамочка!

— Я сыта по горло! — крикнула Марта.

— Чем?

— Твоей ложью.

— Я не лгал тебе. Ты знаешь о ней. При чем же тут ложь?

— Ты всегда так говоришь, как будто это меняет дело.

Ганс колотил рукой по подставке до тех пор, пока почти все молоко не оказалось на полу. Он приподнялся и, наклонившись вперед, посмотрел, что получилось из его затеи. Ильзе зачерпнула ложкой кашу и опрокинула ее на стол.

— Ганс, Ильзе, перестаньте сию же минуту! — прикрикнул я на детей.

— Ты ведь обещан мне покончить с этим, Макс.

— Я покончу с этим тогда, когда сочту это нужным, а не тогда, когда ты мне прикажешь. Посмотри, что делает Ганс.

— Если все останется по-прежнему, я буду жаловаться.

— Жаловаться?

— Муж моей тети может заступиться за меня.

Ганс водил ладошками по подставке с остатками молока. Ильзе методично перекладывала кашу из тарелки на стол. Я схватил руку Марты и сдавил ее так, что она была вынуждена выпустить газету. Положив газету перед собой, я снова принялся за чтение. Марта стояла, потирая руку. Ильзе заплакала. Ганс перестал хлопать по подставке и тоже заплакал.

— Займись, наконец, детьми, — сказал я, откусив кусочек хлеба и отхлебнув кофе из чашки.

Марта по-прежнему растирала руку.

— Я ненавижу тебя, Макс. Ненавижу!

Она взбежала вверх по лестнице и захлопнула за собой дверь спальни. Дети продолжали судорожно всхлипывать.

— Ильзе, Ганс, — взмолился я. — Пожалуйста, перестаньте.

Они принялись реветь пуще прежнего.

Та, к кому ревновала меня Марта, никогда не плакала. Ни разу за все годы я не видел ее плачущей. Она никогда не выказывала слабости. Ничто не могло ее сломить. Не всякая женщина способна так держаться. И даже не всякий мужчина. Я смотрел на хнычущего юношу, который протягивал мне какую-то бумагу. Он стоял рядом с ней. С тех пор как я увидел ее в первый раз, не прошло и часу, но родителей ее нигде поблизости не было видно. И никаких документов у нее тоже не было. Хнычущий юноша стоял рядом с ней. И пытался всучить мне какую-то бумагу.

— Это охранное свидетельство, — тараторил он. — Оно доказывает, что я ценный специалист.

— Я умею читать, — сказал я, отстраняя его руку дубинкой.

— Я нужен стране. Я — инженер.

— Ты — еврей, — сказал я, не желая пускаться в дальнейшие разговоры.

Бумажка выскользнула у него из рук и закружила над толпой. Я повернулся к девушке. Позади нее в закрытых товарных вагонах другие нужные стране специалисты барабанили кулаками в деревянную дверь. Она смотрела на меня в упор, не мигая, с совершенным безразличием. Сдерживая рвущихся с поводков собак, охранники сгоняли вновь прибывших в конец платформы, где их ждал врач. Прожектора сновали взад-вперед над толпой, вычерчивая в темноте геометрические фигуры. Из товарных вагонов по-прежнему доносился стук кулаков и башмаков. Я коснулся лица девушки.