Казалось невероятным, что именно у этого истощенного, хмурого, ничем не приметного человека хватило смелости бросить открытый вызов Кайзеру. Остальные задвигались на стульях, выжидая, чем все это кончится.

Доктор Ульман едва слышным голосом обратился к Кайзеру:

— Я хотел задать моему уважаемому коллеге один вопрос.

Кайзер остановился, не оборачиваясь. Он только слегка наклонил голову, выжидая:

— Пожалуйста!

— Помнит ли доктор Кайзер о клятве, которую мы приносили вместе в актовом зале Мюнхенского университета, когда…

— Вы сентиментальны, доктор Ульман! — резко прервал его тот. — Наша клятва врача не касается подобных обстоятельств.

— В любых обстоятельствах речь идет о людях.

— Люди, о которых вы говорите, давно уже не являются нашими подопечными.

— Нам представляется случай снова стать их докторами.

— Да, но какой ценой?

— …Снова отвечать за их жизнь, — настаивал Ульман.

— Но там тиф! — закричал выведенный из себя Кайзер. — Не следует забывать об этом. Почему мы должны отвечать за несчастье, в котором виноваты русские? Есть гарантия, доктор Ульман, что вам удастся прекратить эпидемию? А не хотят ли вас, всех здесь присутствующих, принести в жертву? Вот вам мое мнение: то, что требует от нас сегодня этот господин комиссар, равносильно смертному приговору.

— Преувеличиваете, уважаемый коллега! — возразил Ульман. — Я не могу согласиться с вами.

Кайзер по-военному повернулся на каблуках и, впервые взглянув прямо в лицо Ульману, тоном допроса продолжал:

— Преувеличиваю? Тогда переходите на их сторону и не задавайте мне больше никаких вопросов.

— Я сам решу, что мне следует делать, — тихо проговорил Ульман с горечью в голосе.

— Но прежде познакомьтесь с некоторыми истинами, которых вам, возможно, неоткуда было узнать. — Кайзер повернулся к комиссару и резко, сухо спросил: — Могу я говорить открыто? Или вы намерены лишить нас и свободы слова?

Тома Молдовяну был абсолютно уверен, что беседа с врачами пойдет в самых вежливых выражениях и что, самое главное, результат будет во всем положительным. Впрочем, Девяткин предупреждал его и говорил, что надо с самого начала проводить определенную линию.

— Может, все же поднять Деринга с постели, чтобы и он пошел с тобой? — спросил его Девяткин.

— Надеюсь, справлюсь один.

— Не думай, что будет легко.

— Буду в первую очередь взывать к их совести.

— И все же я убежден, что наша просьба приведет их в ужас. Условия, в которых мы просим их работать, далеко не нормальные.

— К несчастью!

— Поэтому я тебя и прошу: не нажимай.

— Все зависит от того, с кем я буду иметь дело.

— В любом случае действуй тактично и будь погибче.

— Даже если они будут нести бог знает что?

— Будем надеяться, что они сохранят чувство меры!

Но доктор Кайзер превзошел меру. И не тем, что проявил упрямое намерение покинуть совещание, хотя комиссару было бы трудно преодолеть влияние его бегства на остальных. Но его упоминание о праве на свободу слова походило на провокацию. Поэтому Молдовяну сказал себе, что следует быть очень внимательным к заявлениям Кайзера и неумолимым к любому возможному выпаду с его стороны.

До этого Молдовяну говорил по-русски, поскольку общаться с людьми разных национальностей можно было только через переводчиков, знавших русский язык. Но на этот раз он почувствовал потребность вести спор прямо на немецком языке. Немецкому языку он научился, еще будучи студентом, от товарища по камере, который не хотел терять навыка, надеясь, что когда-нибудь сможет продолжить учебу. С тех пор прошло много лет, тот товарищ умер в тюрьме, и никто больше не занимался с Молдовяну немецким языком. Поэтому ему было трудно объясняться бегло, он рисковал вызвать насмешки, но чувствовал, что иначе не сумеет взять верх над надменным доктором Кайзером.

— Конечно! Вы можете говорить все, что думаете…

Кайзер на мгновение растерялся, будто попал в ловушку. Ему было не до насмешек: слишком много всего нагромоздилось в нем, чтобы он мог сохранять объективный контроль над собой.

— Спасибо, — кисло прошептал он.

Комиссар стоял у него за спиной. Кайзер чувствовал его тяжелый, угрожающий взгляд на своем затылке. Хотел было податься в сторону, чтобы избавиться от этой угрозы, но все его тело будто парализовала какая-то тяжесть. Ему хотелось сосредоточиться, собраться с мыслями, но в нем только сильнее разгоралась ярость. В конце концов он окинул взглядом всю группу врачей и заговорил отрывисто, резко:

— Хорошо, я скажу все, что думаю! Даже если… Как-то я из любопытства прошел по госпиталю. Никогда в жизни не видел ничего более примитивного, нищенского. Средствами, которые предоставляют в наше распоряжение, мы будем не в состоянии вылечить самой пустяковой болячки… И я спрашиваю вас: какими врачами вы будете в подобных условиях? Может, господину комиссару нужны не врачи, в способностях которых никто не сомневается, а санитары, чтобы подносить больным судна?

Комиссар спокойно закрыл дверь и подошел к Кайзеру так близко, что слегка задел его локтем. По ходившим на его щеках желвакам было видно, что он с трудом сдерживает себя.

— Я вынужден прервать вас, господин Кайзер!

Тот презрительно улыбнулся, продолжая смотреть вперед.

— Сожалеете, что дали мне слишком большую свободу говорить, господин комиссар?

— Нет, просто вы позволяете себе оскорблять своих коллег по профессии.

— Не думаю, что они нуждаются в вашей защите.

— И все же, каким бы странным это ни показалось, я не могу с вами согласиться.

— Хотите сказать, что роль, которую вы нам отводите, соответствует нашим знаниям?

— Хочу сказать, что ваш взгляд ограничен. Вы видите только внешнюю сторону вещей. Вы много прошли по России, но не заметили сути.

— Не исключено, что мне еще придется пройтись по России.

— Вы поговорили достаточно, господин Кайзер. Теперь буду говорить я. Вы не хотите видеть, что здесь не институтская клиника, а просто лагерный госпиталь. Как вы говорили — примитивный, нищенский. Это все потому, что ваша война, война, которую развязала Германия, вынудила нас в кратчайшие сроки создать тысячи госпиталей на фронте и в тылу. Некоторые из них организованы на скорую руку, другие оснащены только самым необходимым… Почему вы вынудили Советский Союз проявлять человечность исключительно в подобных обстоятельствах?

— Тот же самый вопрос могли бы задать и наши русским военнопленным, — сказал Кайзер.

— Могли бы, но не задают.

— Вам все так хорошо известно?

— Лучше, чем вы можете себе представить.

— Даже и о духе гуманизма, который ныне воодушевляет немцев?

— Я не хотел бы сравнивать, по крайней мере с точки зрения гуманизма, наше поведение по отношению к военнопленным с поведением гитлеровцев.

— Потому что любое сравнение не в пользу России?

— Потому что мне пришлось бы подвергнуть вашу совесть очень тяжелым испытаниям, господин Кайзер.

— Моя совесть закалена, господин комиссар.

— Отлично! Неужели Дахау или Бухенвальд не находят в вас никакого отзвука? Сколько ваших коллег, врачей, проводят опыты в Бухенвальде, например?

Крупные капли холодного пота выступили у Кайзера на лбу. Но он ни единым жестом не выдал охватившего его замешательства. Сдавленным голосом он проговорил:

— Мне кажется, мы вышли за рамки нашей встречи.

— Не по моей вине, господин доктор. Не я перевел беседу на эту тему.

— Тем более не думайте, что ваше упоминание о Бухенвальде заставило меня переменить свое решение.

— Это было бы невероятно.

— Я человек чести, господин комиссар!

— В этом случае ваша гордыня была бы подвергнута бесполезному унижению, господин Кайзер.

— Тогда почему Россия постоянно требует от нас, чтобы мы втаптывали свою гордость в грязь?

— Россия требует от вас быть людьми!

— И для этого одурманивает нас громкими словами, чтобы сбить с толку?