Из-под густых бровей горели черные как угли глаза, отражая охватившее его возбуждение.

Он сдвинул на затылок шапку и, не обращая ни на кого внимания, закричал:

— Вот разбойники! Сволочи, а не люди! Да, да! — добавил он, уставившись на Молдовяну. — У меня есть еще многое, что сказать. Не сердитесь, господин комиссар!

Молдовяну спросил едва слышно, надеясь, что разница в тоне если не умерит приступ ярости странного и столь неуместно появившегося посетителя, то по крайней мере успокоит врачей, на лицах которых можно было прочитать возраставшую тревогу.

— Что случилось, господин младший лейтенант?

— Сбежали! — ответил Корбу, никак не успокаиваясь. — Как услышали о тифе, так и смылись, в бога их душу! Будто их бешеная муха укусила.

— Кто?! — со страхом спросил комиссар, опасаясь, что речь идет о заболевших итальянцах.

— Кто? Санитары, сволочи!.. Их взбаламутил этот легавый пес Харитон. Не знаю, какой умник закрыл его на втором этаже. Уж не твоих ли это рук дело, Анкуце? Как раз когда мы спали самым крепким сном, он начал вопить и колотить сапогами в дверь. Всех всполошил, потом прыгнул в окно, а за ним сбежали все остальные.

— Все?

— До единого! Только я один, как заложник, остался. Даже этот прожорливый итальянец, съедавший сразу по семь порций каши от больных, и тот бросил мне в лицо халат и смылся.

— Ничего, — спокойно проговорил комиссар.

— Как ничего?! — еще громче воскликнул Корбу. — Один из тифозных отдал богу душу. Не мне же тащить его на спине на кладбище. В отделении для раненых и дизентерийных еще трое вот-вот окочурятся. Все орут как сумасшедшие на всех языках, и неудивительно, если они довели сестер. Даже докторша сегодня не появлялась.

— Доктор уехала в Горький за медикаментами.

— Пусть уехала, меня это мало касается, зря только лекарства тратить. Лучше всем им тертого стекла в еду подсыпать, чтобы быстрее на тот свет отправились. Будто кто вскрытие им будет делать…

— Не очень-то у тебя гуманное отношение к людям при твоей должности в госпитале.

— А что мне, петь и танцевать, если я старший над санитарами? Я люблю, чтоб все было напрямик, господин комиссар! Хочу знать, какие меры вы думаете принять, притом быстро и оперативно. Потому что я не вернусь туда без точного и ясного ответа…

Молдовяну вздрогнул и посмотрел ему прямо в глаза.

— Ты хочешь сказать, что не боишься возвращаться в госпиталь?

— А чего мне бояться? Если я не боялся всех русских снарядов, которые как горох сыпались целую ночь на наши головы под Клетской, неужели я испугаюсь какой-то итальянской вши? Нет уж, черт бы их побрал!

— Пожалуйста, не выражайся.

— Вы еще приказываете мне не ругаться!

— Сам знаешь, мне никогда не нравился твой лексикон.

— Хорошо, хорошо! Видите, я молчу! Но знайте, не потому, что… В конце концов мне тоже иногда становится противно.

По натуре своей Штефан Корбу был застенчив до крайности. Но всякий раз, когда он оказывался лицом к лицу с комиссаром, он вспоминал об Иоане. Бессильный преодолеть свою застенчивость и комплекс неполноценности по отношению к мужу женщины, которую он любил, Корбу становился взбалмошным и ершистым. Потому-то он и вел себя вызывающе в присутствии комиссара.

Корбу осмотрел всех собравшихся в кабинете и с той же издевкой спросил:

— Это врачи?

— Да! — ответил Молдовяну.

— Тогда что вы теряете время на разговоры? Посылайте их ко мне в госпиталь: я их мигом обучу медицине.

— До вечера все утрясется, господин Корбу. У нас будет больше врачей, мобилизуем других санитаров. Если надо будет, я буду работать рядом с тобой. Можешь в этом не сомневаться.

— Постараюсь…

Он хотел было уходить, но тут же вернулся, снял шапку, почесал затылок. Потом осмелился попросить тихим голосом, вертя в руках шапку:

— Дайте и мне махорочки…

Молдовяну пошарил в карманах галифе и протянул ему коробку папирос.

— Это все, что у меня есть.

— Хотя бы это! — проговорил Корбу, вырывая пачку из рук комиссара. — Спасибо! — добавил он и мигом выскочил за дверь…

После ухода Штефана Корбу помещение стало как будто еще меньше. Воздух словно потяжелел, под низким потолком повисло беспокойство, усиливаемое молчанием врачей.

Тома Молдовяну осознал, что после обескураживающих новостей, принесенных старшим над санитарами, положение еще больше осложнилось. Теперь надо было действовать прямо. Любая дипломатия была бы смешной и бесполезной. Он поднялся, прошелся по комнате, подошел к двери и оперся о наличник. Врачи же продолжали сидеть, неподвижные и безразличные.

Комиссар начал говорить:

— Как видите, обстановка стала еще трагичнее и перспективы довольно печальны. Сейчас, в данную минуту, в госпитале находится двести тридцать восемь больных и раненых. Доктор Анкуце, ваш румынский коллега, который уже давно работает в госпитале, может подтвердить, что, если не принять срочные меры, жизнь всех этих людей будет под угрозой. Два врача, он и начальник госпиталя, две сестры и один оставшийся на месте санитар не могут справиться с большими и срочными задачами, которые возникли столь неожиданно. Даже если бы не появились случаи тифа, мы все равно обратились бы к вам. Во многих отделениях нет специалистов, есть тяжелые случаи, когда необходима консультация всех врачей, и поэтому ваш опыт был бы очень полезен. В конечном счете мы можем так организовать жизнь в госпитале, что у каждой национальности будут свои врачи… Одним словом, я прошу вас поработать в госпитале. Командование лагеря готово оказать вам всяческую помощь и не постоит за тем, чтобы отплатить за ваши старания. Само собой, в границах установленного порядка… Что вы об этом думаете?

Комиссар по очереди осмотрел всех, сожалея, что не может проникнуть в их мысли. Но в комнате стояла прежняя тишина, более тревожная, чем категорический отказ. Вместе с Молдовяну упорное, почти враждебное молчание врачей болезненно переживал и доктор Анкуце.

«Бог знает, что будет, если никто не пойдет работать добровольно! — подумал он, и перед его глазами замелькали помещения госпиталя со всеми находившимися там людьми. — В конечном счете и я, и Иоана, и Корбу — все мы самым глупейшим образом погибнем здесь от тифа».

Через некоторое время доктор Хельмут Кайзер спросил, не вставая со стула, глядя на противоположную от него стену через бритые головы венгерского и финского коллег:

— Какие последствия будут для нас в случае отказа?

— Я не понимаю, — удивился комиссар. — Последствия с чьей стороны?

— Со стороны тех, кто теперь распоряжается нашей жизнью.

— Во-первых, хочу уточнить, господин доктор: жизнь военнопленных зависит от них самих.

— Абсурд!

— Во-вторых, — продолжал Молдовяну, сделав вид, что не заметил оскорбительной реплики Кайзера, — мне кажется, что мы стараемся спасти вашу жизнь, а не хотим поставить вас к стенке.

— Я хочу получить ясный ответ, господин комиссар!

— Яснее, чем я сказал?

— Вы только что сказали, что в случае нашего согласия мы получим от командования лагеря дополнительный паек махорки и каши.

— Вы слишком узко оцениваете намерения командования.

— Допустим! Но что случится, если мы откажемся?

— Вы говорите от имени всех, господин доктор?

— Я был бы очень рад, если бы все думали так же, как я.

— А если вас никто не уполномочивал на это?

— Я высказываю свою точку зрения… Итак?..

— Никто вас не заставляет соглашаться, господин доктор.

— Значит, если я правильно понимаю, то лично я никак не пострадаю в случае отказа от вашего предложения?

— Естественно!

— Спасибо!

— Если не считать, что пострадает сама ваша совесть!

— Заверяю вас — нет… Я могу идти?

Комиссар машинально открыл дверь. Его ладонь осталась лежать на ручке двери, а хмурый взгляд застыл на высокой и костлявой фигуре Кайзера. Тот с важным видом, набросив шинель на плечи, сделал несколько шагов к выходу. Но не успел он перешагнуть через порог, как услышал сзади негромкий ровный голос доктора Ульмана…