Паладе смотрел на нее как на привидение. То ли он не знал, что в госпитале работают сестры, то ли появление женщины в такой мрачной обстановке показалось ему неправдоподобным — только он очень удивился.

В этой казашке было что-то от свежести сочного плода. Она была маленького роста, с круглым лицом коричневого оттенка, с яркими и пухлыми губами, черными миндалевидными глазами, с выступающими скулами. Из-под белой шапочки выбивался непослушный локон черных волос. Одета она была в белый халат с засученными рукавами. Сама Фатима была немало удивлена неожиданной встречей с незнакомым военнопленным.

— Ты болен? — спросила она тоном, свойственным персоналу госпиталей. — У тебя что, тиф?

Понимали они друг друга с трудом, скорее с помощью жестов.

— Ого! Молодец! — воскликнула она, как командир, поздравляющий своего подчиненного за какой-нибудь подвиг. — Хочешь работать? Хорошо, очень хорошо. Пожалуйста!

Она исчезла и через мгновение, к великому удивлению Паладе, вернулась с тазом в руках, в котором лежали какие-то мокрые тряпки. Она предложила Паладе взять полное ведро с водой и дала ему знак следовать за ней вверх по ступенькам. Фатима остановилась внизу на лестнице, поставила таз на пол, намочила тряпки в воде, присела на корточки, поддернув юбку и полы халата, и показала, как надо мыть лестницу, ступенька за ступенькой.

— Вот так! Одна за другой! Воду для смены будешь брать из крана в операционной. Грязную сливай в желоб. Хорошо выжми тряпку и пройдись по лестнице еще раз, чтобы она блестела, как луна. Ивана Петровна очень требовательна к чистоте. Я иду перевязывать раненых… Ясно?

Напрасно Паладе пытался понять по губам, что ему говорят: все равно он ничего не понял. Но он подумал, что с этим делом справится сам. В следующее мгновение девушка исчезла, а он с остервенением принялся мыть ступеньки.

Его бесило не столько то, что он, румынский офицер, дошел до того, что моет пол в лагере, сколько легкость, с какой он подчинился молоденькой казашке, а особенно то, что его поступок останется безвестным.

«Э, черт! Что это со мной? — разъярился он сам на себя, выжимая тряпки над тазом. — Что, разве я пришел сюда, чтобы показать свою лояльность по отношению к кому-нибудь? Я принял это решение в первую очередь ради своего душевного спокойствия. И я доведу его до конца, даже если Молдовяну так и не узнает, чем я дышу».

И Паладе мыл пол со все большей убежденностью, что тем самым сбрасывает с себя один за другим наросты, образовавшиеся за время разрыва с Павелом Паладе. Он работал так самоотверженно, что даже не услышал, как открылась дверь в инфекционное отделение и кто-то стал медленно спускаться по ступенькам.

Только через некоторое время Ион почувствовал, что кто-то следит за его работой. Паладе поднял голову, вытер вспотевший лоб рукавом мундира и увидел сидящего на верхней ступеньке Штефана Корбу. Вместо ватника на Корбу был белый халат, и это придавало ему важный, профессорский вид.

— Сестра Фатима мне сказала, что ты добровольно пришел работать в госпиталь, — начал Корбу без всякого введения. — Я тебя поздравляю! Ты — сумасшедший. Не пугайся моих слов. Не думай, что я меньше сумасшедший, чем ты. Говорю это тебе не в утешение. И не сердись, что я давно забыл правила вежливого поведения. Кодекс хороших манер сегодня ни к чему. Люди убивают друг друга без всякого протокола, а в аду принимают всех, не классифицируя по нациям, возрастам или моральным достоинствам. Почему я должен быть вежливым с тобой, если ты сам решил свою судьбу? Или, может, ты вдруг обнаружил в себе добродетель антифашиста? Ведь только антифашисты не бросили комиссара. Так и я, но я отношусь к другой человеческой породе. К чему-то среднему между злом и добром, между распутством и анархизмом. Я тоже ищу правду, но боюсь встретиться с ней лицом к лицу. Хотя мои друзья, доктор Анкуце и Иоаким, утверждают, что эта правда воистину пленительна! Пусть так оно и есть! Пока я знаю одно: мы жертвуем собой ради несчастных итальянцев, которые сейчас и ломаного гроша не стоят, но которых Девяткин, Молдовяну и его жена хотят во что бы то ни стало вновь вернуть в человеческое состояние. Чтоб на том свете на сковородке жариться тому, кто нас толкнул в это свинство — войну! Не волнуйся, я проклинаю войну по чисто личным мотивам и вовсе не намерен быть при тебе политическим агитатором. По этой части наш комиссар очень хорошо разбирается и обработает тебя куда лучше, чем я… Сейчас речь совсем о другом. Ты понимаешь, в какое царство ты угодил? Ты осознаешь, в какой ад ты спустился?

Несколько секунд он ждал ответа, подтверждения, хотя бы простого кивка головы. Но Паладе еще не разобрался, что за человек перед ним, чтобы, не подумав, ввязаться в столь опасную беседу. Любое его суждение, невинное или грубое, могло подтолкнуть к развязке, которой он вовсе не хотел. Поэтому Паладе предпочел остаться склонившимся над ступеньками. Вцепившись руками в мокрую тряпку, он внимательно прислушивался к словам собеседника.

Носилки, которые они вдвоем тащили в морг, казались страшно тяжелыми, хотя труп, лежащий на носилках, был легким как пушинка. Корбу и Паладе с трудом спускались по лестнице, напрасно стараясь идти в ногу. И все из-за Паладе, перепуганного как работой, в которую он впрягся, так и опасностью, которой подвергался. Ему все время чудилось, что по его руке ползет вошь, ему хотелось проверить, так ли это, и поэтому он спотыкался на каждой ступеньке. Корбу молчал, то ли подавленный теми же мрачными предчувствиями, то ли не находя в себе, при всем своем цинизме и равнодушии, запаса черного юмора для несчастного итальянца, которого они теперь тащили в морг.

В подвале через приоткрытую дверь их заметил чистивший картошку Иоаким. Санитары остановились и поставили носилки на пол, чтобы немного передохнуть.

— Из наших? — спросил Иоаким, нахмурившись.

— Из вчерашних итальянцев, — ответил Корбу. — Тифозный!

— Ага! Первый в этом году. Надо бы ему устроить пышные похороны… А он кто? — спросил он, ткнув в сторону Паладе ножом с насаженной на него картофелиной. — Я его что-то не видал.

Корбу представил их друг другу с деланной церемонностью:

— Преподаватель географии Николае Иоаким, искатель идеального мира в русской картошке! Кадровый офицер Ион Паладе, сбежавший от своих. Посмотрите хорошенько друг на друга, потому как вы — две исключительные души, которые обязательно должны были встретиться. И не где-нибудь и не как-нибудь! А именно здесь, возле трупа этого итальянца.

— Не принимай всерьез все, что он мелет, и не сердись на него, — счел нужным извиниться за своего товарища Иоаким. — У моего приятеля противоречивый склад ума, и он чувствует потребность сводить все к абсурду.

Корбу расхохотался, чтобы предупредить любую реакцию со стороны Паладе, хотя тот продолжал молчать.

— Знаешь, Иоаким, — сказал Корбу, — отныне я со всеми мертвецами буду останавливаться возле твоей двери. Для отдыха, приятного не только для нас, но и для будущих владельцев пропусков в лучший мир.

— Ты, я вижу, ни во что не веришь. Тогда почему ты оказался среди антифашистов? Что тебе здесь надо? — спросил Паладе, и в его голосе послышалось не только удивление, но и в равной мере обвинение.

— Что мне надо? — вздрогнул Корбу от этого прямого вопроса. — Не знаю, что мне надо. Хотя… А ну, к черту! Может, потому, что здесь есть что-то новое и по-своему интересное. Или ты думаешь, что антифашизм означает что-либо другое?

Паладе покачал головой:

— Я не могу согласиться с тобой… Пошли!

Но не успели они подняться, как дверь с силой ударилась о стену и на пороге появилась сестра Фатима Мухтарова. Она оглядела присутствующих, повернулась и с порога крикнула в коридор:

— Комиссар! Он здесь!

Комиссар был не один. Его сопровождали пятеро врачей — Ульман, Юсита, Тот, Хараламб и Анкуце. Еще шестеро военнопленных следовали за группой врачей на некотором расстоянии: один финн, два венгра, два немца и один румын — Балтазар-младший.