Если Балтазара специально послал полковник Голеску, чтобы иметь в госпитале, поближе к ядру румынского антифашистского движения, своего шпиона, то остальных направили соответствующие национальные антифашистские группы. Это взволновало комиссара и ободрило его, огорченного бегством бывших санитаров. Врачи надели белые халаты и чувствовали себя неловко в своем новом положении, в котором оказались по своей собственной воле. По-видимому, Молдовяну, пока отсутствовала Иоана, хотел познакомить их с жизнью и порядками в госпитале.

Они дошли до морга и заглянули внутрь. Все было ясно: первая жертва эпидемии отошла в вечность. Их удивило присутствие в морге двух живых людей, сидевших на бревне и беседовавших.

— Вы не нашли другого места поговорить? — спросил их Молдовяну с порога.

— Мы нагуливаем аппетит, — насмешливо ответил Корбу. — Если не боитесь остаться с нами, сами увидите, что это самое подходящее место.

Комиссар сурово посмотрел на него.

— Прошу тебя без шуток! Пошли лучше посмотрим, что с Олертом.

На Паладе комиссар не обратил никакого внимания, будто его и не было или он был просто неодушевленным предметом.

Паладе почувствовал себя униженным, хотя в душе ему и не хотелось быть сразу узнанным. В его расчеты входило работать в госпитале так старательно, чтобы Молдовяну в этой его самоотверженности увидел доказательство обретения им нового сознания. И только после этого Паладе хотел открыться комиссару.

«Впрочем, он и не мог меня узнать, — пытался Паладе найти оправдание Молдовяну. — За десять лет я здорово изменился. — И отвечал сам себе: — Конечно! Если он и помнит что-либо, то лишь то, каким я был десять лет назад. За это время я прошел трудный путь, и все это отпечаталось на моем лице. Да, но в конце концов все равно придется сказать ему, кто я такой. Но сначала я хотел бы… Было бы ужасно, если бы в один прекрасный день он взял бы меня за шиворот и спросил, как спрашивали взглядом женщины и дети на станциях, через которые мы ехали в лагерь: «Что тебе надо здесь? Почему ты пошел в услужение Антонеску? И почему именно ты, сын Павела Паладе?» Было бы ужасно! Тогда не лучше ли, чтобы он пока ничего не узнал? Да, именно так и надо!»

Растерянный, он вышел в коридор. Ему хотелось ходить по госпиталю одному, никем не узнанным, искать себе работу в тихом месте, снова мыть лестницу, подавать раненым еду, ухаживать за беспомощными больными. Однако ему не хватало духа уйти, он хотел быть именно на глазах комиссара, вертеться около него, как бабочка вокруг лампы, хотелось, чтобы комиссар узнал его, а там — будь что будет!

Паладе стоял, прислонившись к стене, как раз напротив комнаты, в которой лежал Гейнц Олерт. Все врачи вошли в палату, санитары толкались в дверях, ему хотелось тоже проскользнуть в помещение, но он никак не решался. Тут вдруг люди расступились, давая проход комиссару, и Паладе увидел Молдовяну прямо перед собой, будто тот искал его. Комиссар бросил на него короткий, будто удивленный, взгляд, словно припоминая, что где-то видел его прежде. Паладе замер на месте в замешательстве, все его нервы напряглись до предела. Но Молдовяну отбросил пришедшую ему в голову мысль как невероятную и потер веки тыльной стороной ладони.

— Устал я, — извинился Молдовяну за настойчивость, с которой рассматривал его. — Пожалуйста, сходи в казарму и пришли сюда кого-нибудь из парикмахеров. Потом зайди в баню и захвати смену белья.

Паладе вышел из госпиталя, все еще чувствуя на себе тяжелый, вопросительный взгляд комиссара.

Вернувшись, он застал всех на прежних местах — в коридоре или в комнате Гейнца Олерта. Паладе впервые представился случай увидеть человека, который будоражил столько времени весь лагерь, ставшего помимо своей воли мрачной лагерной легендой.

Ульман одел Олерта в новую рубашку вместо прежней, разорванной на мелкие кусочки, и тот, счастливый, начал улыбаться и нежно гладить рубашку ладонью. Почти все присутствовавшие в этот момент спрашивали себя, в какой час дня или ночи Гейнц Олерт разорвет на кусочки и эту рубашку.

Думая, по-видимому, о том же самом, Молдовяну обратился к доктору Анкуце:

— Вы когда-нибудь замечали у него буйное поведение в обычные дни?

— Нет, он всегда спокоен.

— А я слышал другое.

— Но в часы, когда ему кажется, что Гитлер в Париже, Лондоне или в Москве, он становится буйным.

— Всего лишь?

— Да, буйство проявляется в основном в крике.

— Тогда к чему держать его здесь запертым, как зверя?

— Мы не хотели возбуждать остальных больных и раненых.

— Но отдельные комнаты есть и наверху.

— Одна комната. Там мы храним медикаменты.

— Очень хорошо! Перенесите медикаменты сюда, а его переведите на второй этаж. Гейнц Олерт прежде всего человек.

Больше всех был удивлен Паладе.

«Гейнц Олерт прежде всего человек! — повторял он про себя. Эти простые слова комиссара потрясли его. — Гейнц Олерт прежде всего человек!»

— Кто за ним смотрит? — услышал Паладе вопрос Молдовяну.

— Майор Харитон, — ответил Анкуце. — Главный врач специально приставила Харитона к нему.

— Но Харитон сбежал. Если бы мы не зашли сюда, этот человек остался бы голодным?

— Думаю, что нет. В любом случае мы вспомнили бы о нем.

— Вот вы и вспомнили…

— Вы правы, господин комиссар!

— Мало того, что я прав, доктор. Надо обязательно убедить кого-нибудь заменить Харитона… — Комиссар обвел взглядом новых добровольных санитаров, но ни на ком не остановился. — Ладно, посмотрим! — добавил он. — Пошли!

Впервые в этих обстоятельствах имя Харитона прозвучало для Штефана Корбу по-особому. Спокойствие, с которым Молдовяну произнес это имя, напомнило ему о той ночи, когда Харитон открыл Сильвиу Андроне, какую роль он сыграл когда-то в жизни комиссара.

«Неужели это имя ни о чем тебе не напоминает? — взглядом спрашивал комиссара Штефан Корбу, изумленный и в то же время напуганный мыслью, которая точила его. — Имя Харитона ничего тебе не говорит, господин комиссар! — У него так и срывалось с губ: — Господин комиссар, ведь этот самый Харитон и ваш обвинитель на суде десять лет назад — одно и то же лицо! Не припоминаете его? Шрам изменил его лицо, но голос… Неужели вы забыли его голос?»

Молдовяну перехватил пристальный взгляд Штефана.

— Что случилось, господин Корбу?

Еще минута, и правда вырвалась бы наружу.

«А меня, — подумал он, — все в лагере будут обвинять в том, что продался комиссару, выдав одного из наших. Ну нет, я не способен на такое».

— Ничего не случилось! — произнес он, и впервые на его губах не было обычной презрительной усмешки. — Я просто хотел понять, что вы за человек.

Комиссар устало махнул рукой и вышел из комнаты.

Они поднялись на второй этаж. Перенесли медикаменты в подвальное помещение, навели порядок в комнате, куда надлежало перевести Олерта, и поставили там две койки. Комиссар согласился с врачами, что для ограничения очага заразы Олерт должен оставаться пока в госпитале. Но кто согласится жить в одной комнате с Олертом? Конечно, в первую очередь кто-нибудь из немцев. Но те колебались.

И тогда неожиданно для всех вызвался Паладе:

— Я буду жить с ним!

Молдовяну долго и пристально посмотрел на него.

— Как тебя зовут?

— Лейтенант Паладе… Ион Паладе…

В глазах комиссара сверкнул злой огонек, и он содрогнулся, услышав это имя.

— Знаю я одну семью Паладе в Румынии… Павела Паладе! Ты, случайно, не родственник ему?

— Нет! — сухо и отрывисто ответил Ион, хотя ему хотелось снять наконец тяжесть со своей души и крикнуть:

«Да! Конечно! Я как раз его сын!»

Но комиссар быстро собрался с мыслями и вместе с остальными врачами вошел в палату для дизентерийных больных. Паладе остался стоять в растерянности. Спокойствие, с которым этот человек, Тома Молдовяну, встречал самые неожиданные удары лагерной жизни, удивляло его. И он был уверен, что комиссар говорит в душе: «Лжешь, господин лейтенант! С первого мгновения я знал, что ты сын Павела Паладе. Но как ты попал сюда?»