— В том, чтобы ты сам пришел к разумному выводу.

— Бравировать смертью от брюшного тифа?

— Не совершать преступления!

— Всего лишь?! — с издевкой воскликнул Харитон. — Будем серьезными!

— То, что ты хочешь сделать, — это преступление, — спокойно продолжал доктор. — И я не позволю тебе совершить его!

— От имени комиссара?

— От своего собственного имени как врача.

Доктор подождал, пока Харитон свернул себе маленькую цигарку из махорки, собранной на дне карманов шинели; он стерпел даже и то, что майор, будто ненароком, выпустил струю дыма прямо ему в лицо. Разогнав дым рукой, он продолжал:

— Тебе только надо избегать контакта с итальянцами, больными тифом. В госпитале хватит работы, которую ты можешь выполнять, не рискуя заразиться. Но я ни за что на свете не позволю тебе уйти из зараженной зоны в казарму, где находятся здоровые люди.

Харитон поднялся и начал возбужденно ходить между сваленными в кучу частями кроватей.

— Я же тебе сказал, что никогда не видел итальянцев.

— Это не имеет никакого значения.

— Что, разве можно заразиться тифом путем внушения?

— Ты можешь посеять панику.

— А ты думаешь, там не узнают правду?

— Только когда уже будут приняты меры.

— Реакция людей будет одинаковой.

— Ничего не будет, пока никто их не взбудоражит.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что ты решил настроить лагерь против советского командования, не думая о том, чем это может для тебя кончиться. Мне кажется, они иногда прямо читают мысли людей. Прав я или не прав, как ты считаешь? Поэтому я и хочу задержать тебя здесь.

Харитон застыл на месте и растер окурок носком сапога. Впервые он, изумленный, вопросительно взглянул в глаза доктора.

— Это предупреждение друга?

— В любом случае не твоего, — резко ответил доктор Анкуце.

— Ах вот как?!

— Я меньше всего думаю о тебе. Меня гораздо больше беспокоит, какие меры придется принять советскому командованию в результате действий таких безумцев, как Риде, Голеску и другие.

— Теперь я тебя очень хорошо понял.

— Я постарался выразиться как можно яснее.

— Куда уж яснее! Хотя в какое-то мгновение мое показалось, что я ошибаюсь. Но ты очень хорошо пояснил, с кем я имею дело.

— Если тебе нужны и другие разъяснения, я к твоим услугам.

— Нет, спасибо!

— Надеюсь, мы договорились?

— Если ты ставишь спокойствие советского командования превыше безопасности четырех тысяч военнопленных, ни о каком компромиссе не может быть и речи.

— Это все, что ты понял из того, о чем мы с тобой говорили?

— Я понял больше, чем нужно.

— В таком случае нам не о чем разговаривать. Можешь идти!

Не двигаясь с места, доктор нажал на задвижку и открыл дверь, но Харитон упрямо продолжал:

— Доктор Анкуце, я не уйду, пока не скажу тебе, кто ты такой. Ты — красная собака, перекрасившийся тип. Слышишь? Для меня ты — подлый предатель!

Анкуце ничего не ответил ему. Он стоял, прислонясь спиной к двери, и лицо его было мертвенно-бледным. Его нижняя губа слегка дрожала, глаза сузились, а ногти пальцев впились в бревенчатую стену…

Майор Харитон испуганно отступил. Только теперь он осознал, какую ошибку совершил. Выпучив глаза, он смотрел на неподвижно застывшую фигуру доктора, ожидая, что сейчас Анкуце выйдет из оцепенения и набросится на него. Харитон споткнулся об одну из кроватей и, продолжая пятиться, в поисках опоры схватился руками за перила лестницы, ведущей наверх.

Глупо ухмыляясь, он недоумевал, почему это доктор не набросился на него с кулаками, не надавал ему пощечин, не начал топтать его ногами.

Доктор упустил момент, и Харитон, ободренный этим, продолжал:

— Долго я ждал такого случая… По правде говоря, боялся, как ты ответишь. Но ты, слова богу, оказался слабаком! Потому-то ты никак и не ответил на мое обвинение. Значит, я не ошибся, высказав тебе все. В один прекрасный день все равно кто-то должен был сделать это, и я поторопился опередить всех, чтобы ты часом раньше узнал, что мы думаем о тебе. Мы — это я и все настоящие румыны в лагере. И это — наше мнение о тебе и всех тех, кто так или иначе продался русским.

Но и на этот раз Анкуце не проявил никакого намерения наброситься на него. Бледный, он, застыв на месте, не мигая смотрел на Харитона. Конечно, майор ошарашил его. Но не это парализовало доктора. Ему хотелось, чтобы этот человек раскрылся перед ним до конца, выложил свои самые сокровенные мысли. Он продолжал и дальше царапать ногтями стену, сдерживая желание положить конец этой сцене и тем самым преждевременно оборвать процесс, который обещал быть общим и длительным — на весь период плена.

Харитон, наоборот, теперь удовлетворенно ухмылялся. Он считал, что Анкуце попал в ловушку, и не хотел упускать случая как можно дольше помучить свою жертву.

— Еще в поезде, — продолжал он, — меня просветили, что ты за человек. Мне сказали, что тебе доставляет огромное удовольствие копаться в душах твоих румынских товарищей, что ты ликуешь, когда тебе удается раскрыть какой-нибудь секрет. Уже тогда ты готовился перейти на сторону русских, ты только случайно не сделал этого раньше, на фронте. Из-за тебя я держал ту памятную речь в Тамбове, когда русские угостили нас шикарным обедом, если ты помнишь. Я выступил, надеясь обвести вокруг пальца русских, затуманить им голову прежде, чем они поставят нас к стенке. Да, тогда все мы были убеждены, что это не что иное, как панихида по самим себе. Из-за тебя я посыпал голову пеплом, унижался, целовал им руку, просил прощения за так называемую ошибку, выразившуюся в том, что мы пришли в их страну. Я хотел убедить их, что мы на самом деле — безобидные овечки… Любопытно! Ну-ка скажи, ты когда-нибудь догадывался об этом?

Разумеется, доктор ничего не ответил. По его губам пробежала еле заметная усмешка. Он едва не задохнулся от подступившего к горлу комка, поднявшегося из глубины его существа. В глазах снова сверкнула ярость, но он по-прежнему сдержался.

— Нет, ты даже не подозревал! Точно так же, как, я уверен, ты не подозреваешь, почему застрелился полковник Джурджа. Помнишь манифест? Ты убедил нас подписать бумагу, означавшую первое предательство, и подтолкнул этим Джурджу на фатальный шаг. Никогда не забуду, с какой величественностью поднес он пистолет к виску. Мы все содрогнулись от ужаса, все, кроме тебя. Ты только подошел к трупу и констатировал, что Джурджа мертв. Позволь мне спросить сейчас: ты не считаешь себя виновником этой смерти?

Он подождал некоторое время и, видя, что доктор хранит гробовое молчание, закурил новую цигарку. Тяжело, будто сбросив тяжелую ношу, Харитон вздохнул и продолжал:

— Это было в поезде. Когда мы прибыли сюда, бояться было уже нечего. Мы знали, что, если попали в лагерь, нас охраняет закон. Наконец я мог стать снова самим собой и занять в этом лагере место, на которое имел право как человек, преданный до конца королю и Румынии, и как враг, тоже до конца, всех более или менее замаскированных предателей. Первым среди них был ты. И мне представилась возможность следить за тобой час за часом, минута за минутой, узнать все твои мысли. Я вызвался в санитары не только потому, что голодал, но и для того, чтобы следить за каждым твоим шагом. И вот так я узнал все, о чем ты думаешь, все, что готовишь против Румынии. О прислужничестве перед докторшей, о раболепстве перед Девяткиным, о беседах до поздней ночи с Молдовяну, о семенах, которые ты бросаешь вместе с ним в наши души. В то время как мы держимся клятвы, которую дали, ты намеренно продал свою душу. Вылечивая людей от ран, полученных ими на войне, ты одновременно прививаешь им заразу коммунизма. Одной рукой вырываешь их из лап смерти, другой бросаешь в объятия комиссара.

Он безуспешно затянулся потухшей цигаркой и бросил ее на пол.

— Думаешь, не знаю, что вы каждую ночь собираетесь внизу, на кухне, в комнате Иоакима? Ты, Иоаким, Корбу и черт знает кто там еще. Слушаете, как Молдовяну бормочет вам из своего коммунистического евангелия. Так вот, я знаю все! Я следил за вами, и мне не стыдно признаться, что подслушивал у дверей. У меня и сейчас волосы дыбом встают от всего того, что слышал. Для вас в нашей войне в России уже нет ничего святого, Антонеску вы поносите самыми последними словами. Плетете заговор против армии, сражающейся на фронте, и, если бы Девяткин спустил вас с цепи, вы бросились бы опрометью туда, чтобы отравлять души тех, кто еще сражается. Меня вы никогда не звали, потому что были уверены, что я брошу вам в лицо все свое презрение. Теперь вы ничего не боитесь, потому что я не могу сейчас поставить вас к стенке. Думаешь, не наступит день, когда вам придется отвечать за все, что думали и что совершили в лагере? Наступит такой день, господин Анкуце!